Летят наши годы (сборник)

— Феденька, не надо! Подождите, Феденька!

Прибежал запыхавшийся Воложский, глаза его были злыми и встревоженными.

— Паникер ты! Откуда ты взял, что она умирает?!. Трудные роды, и все! Они легкие не бывают, мальчишка! Возьми себя в руки! На, пей!

Остаток дня и долгую безумную ночь Корнеев провел на ногах. Он несколько раз прибегал в роддом и, встречая виноватые взгляды, отчаиваясь, снова устремлялся на улицу. Он не знал, что, укрывшись с головой одеялом, всхлипывает напуганная его отсутствием Анка, часто вздыхая, ходит по кухне обеспокоенная тетя Шура, ищет его задыхающийся от быстрой ходьбы Воложский. Корнеев то падал обессиленно на мокрые от росы скамейки в скверах, то, срываясь, снова маячил по пустым улицам ночного города. Он уже не мог ни о чем думать, отупел, двигали им только напряженные до отказа нервы. Он знал только одно: если не будет жить Настя — незачем жить и ему, он просто не сможет жить! Пусть он на всю жизнь останется немым — лишь бы она жила! Одеревеневшее тело уже не ныло, не болело, и только где-то внутри звенела туго натянутая струна — такая тонкая и такая напряженная, что, казалось, вот сейчас, вот сию минуту она оборвется — и тогда он упадет…

На рассвете, ни в чем не отдавая себе отчета, Федор Андреевич начал колотить в широкую, закрытую на ночь дверь приемной. Ждать он больше не мог, пусть его немедленно проведут к Насте, покажут ее! Немедленно!

За толстыми стеклами мелькнуло одутловатое лицо пожилой дежурной, дверь распахнулась.

— Входи, голубчик, входи! — Дежурная, как маленького, взяла Корнеева за руку и повела за собой. — Поругают меня, да уж ладно. Посиди тут, а я сбегаю. Господи, твоя воля!

Но уйти она не успела. Вошла врач, удивленно посмотрела на незнакомого человека, потом на дежурную.

— Это вот насчет той самой, — заторопилась дежурная. — Корнеевой.

— А что Корнеева? — спокойно переспросила врач. — Корнеева сейчас родила девочку, три килограмма пятьсот, запишите. А вас, товарищ, поздравляю с дочерью. С хорошей дочерью!

Федор Андреевич качнулся, на секунду он ослеп, натянутая внутри струна оглушительно лопнула, зазвенела.

— Спасибо!

Дежурная, беззвучно шевеля губами, села.

— Пожалуйста, пожалуйста, только тише! — Врач отнеслась к выкрику Корнеева, как к обычной благодарности. — Да куда же вы — дождь!

Но Корнеев уже не слышал. Он мчался по пустой улице, мокрый, счастливый, захлебывался хлеставшей по лицу странно солоноватой водой, громко кричал:

— Дочь… Настя!..

Белая молния вспорола нависшую над городом сизую тучу, молодо, торжествующе ахнул гром.

Пенза. 1955—1958 гг.

СИБИРСКАЯ ПОВЕСТЬ

Бывает так, что западет что-то в душу и осядет до поры до времени в дивных кладовых памяти. Мелькают месяцы, годы, занимает и волнует то одно, то другое, а давнее, до чего и дотронуться недосуг, все так же тихонько лежит на бессрочном хранении. Потом вдруг какая-то встреча, событие, толчок — и, словно выхваченное лучом из темноты, предстанет оно перед твоим удивленным взором во всей своей неповторимой красоте и значительности. Композитор в такие мгновения бросается к роялю, живописец хватает кисть, писатель садится за письменный стол; и хотя способы выражения у всех у них разные, первая мысль почти всегда одинакова: да что же это я, неумная голова, раньше об этом не подумал!..

Нечто подобное совсем недавно пережил и я, просматривая утром свежие газеты.

Только что закончился декабрьский Пленум ЦК КПСС, на первых полосах газет были напечатаны Указы о награждении передовиков сельского хозяйства. Я прочитал название передовой статьи «Правды», пробежал хронику о приеме какого-то посла, мельком взглянул на снимок — пять фотографий, объединенных рубрикой «Герои Социалистического Труда», собрался перевернуть страницу и, сам еще не понимая — зачем, снова вернулся к фотографиям.

Ну, конечно же — он!

Бритая, грубоватой лепки голова, резкая линия подбородка, крепкая короткая шея, широкие, обрезанные фотографией плечи; и самое приметное: из-под немыслимо густых, словно приклеенных, бровей — неулыбчивые и все равно полные сердечности и спокойствия глаза. Нет, такого ни с кем не спутаешь!

Уже не сомневаясь, я торопливо нашел в Указе знакомую фамилию, тут же написал поздравительное письмо и, захваченный внезапно ожившими, зазвучавшими голосами, принялся набрасывать эту невыдуманную повесть. Ах, пустая голова, да где же я раньше был!..

1.

Перенеситесь мысленно на десять лет назад вообразите, что попутная полуторка, миновав деревянный поскрипывающий мост через Иртыш, выскочила из душного города в полевой простор; добавьте к этому, что вам нет тридцати, вы влюблены в газетную работу и посланы писать не статью, а очерк, и вы без труда представите себя на моем месте: в подпрыгивающем кузове машины, навалившегося на горячую зеленую кабину, целиком поглощенного полученным заданием. За бортом, не отставая и, кажется, так же подпрыгивая на ухабах, тянется серая завеса пыли, бегут навстречу бескрайние, до самого горизонта, желтеющие поля, прикрытые сверху необыкновенно синим струистым небом.

Впрочем, чудесный сибирский пейзаж идет мимо взгляда, не затрагивая сердца. Нужно побродить еще по свету, всякого повидать да понабивать шишек, чтобы однажды, может быть, уже и вдалеке отсюда увидеть его заново — с пронзительной обжигающей зрение ясностью — и вдруг понять, как все это прекрасно…

Похрустывая осевшей на зубах пылью, я жую давно погасшую папиросу и до рези в глазах всматриваюсь вперед. Там, где невидимой гранью сходятся земля и небо, все отчетливей обозначается черно-сизое пятнышко леса — цель моей командировки.

Пшеничное поле внезапно обрывается — точно по линейке отрезано; по обеим сторонам дороги вспыхивают белые полосы цветущей гречихи. Старый сибирский тракт стрелой летит в медные, на глазах вырастающие в размерах сосны, я поспешно барабаню в кабину.

Несколько минут спустя стою у опрятного саманного домика, дома-музея, как гласит вывеска. Справа виднеются макушки ветел, словно спрыгнувших в овраг, за ними — противоположный пологий берег. Там, внизу, течет Иртыш, блеснувший под мостом в начале моего пути и затем степенно обогнувший сорокакилометровую дорогу. Из-под обрыва доносится равномерное постукивание движка, и сейчас это единственный звук, нарушающий безмолвие знойного полдня. Против домика, за живой оградой высоких сосен, — сад; защита эта настолько надежна и впечатляюща, что приземистый редкий заборчик не сразу и заметишь. От калитки в глубь сада бежит посыпанная песком дорожка, пропадающая где-то в зеленой чащобе…

Дом-музей на замке. Я ставлю на крыльцо чемоданчик, кладу сверху прокаленный и липкий от жары прорезиненный плащ, сажусь и делаю единственно целесообразное в моем положении — закуриваю.

— Вы — к нам?

Наверно, потому, что сижу я на нижней ступеньке, в поле зрения поначалу оказываются очень большие, из прочнейшей ярко-желтой кожи ботинки, таких ботинок наши местные фабрики не выпускают; затем — снизу вверх — вижу светло-зеленые брюки, такой же пиджак, под ним — шелковую в полоску рубашку. Для того чтобы взглянуть в лицо окликнувшего меня человека, приходится задрать голову и тут же вскочить — он оказывается едва ли не великаном, голубоглазым, седым, с не по-старчески румяными щеками.

— Да, сюда. — Я называюсь, объясняю, зачем приехал, и в свою очередь осведомляюсь: — А вы кто?

— Карл Леонхардович, бригадир садово-огородной бригады, представляется он, протягивая большую прохладную руку. — По совместительству — и смотритель музея…

Говорит он с едва уловимым акцентом, да и во всем его облике чувствуется что-то нерусское.

Легко, как бывает только в молодости, договариваюсь с Карлом Леонхардовичем о том, что ночевать буду у него, тут же подхватываю свой необременительный багаж.