Летят наши годы (сборник)

— Все.

Ключ в самом деле поворачивается теперь легко и беззвучно.

Юрка копается в книжках, откладывая некоторые отдельно на стул, приговаривает:

— А этой вот у меня нет. Как увижу твою новую книжку, раскрою, ну, думаю, про наших ребят, хоть немножко там. И — нет, нет…

— Опять заводишь?

— Не буду, не буду, — дурашливо пугается Юрка и, забыв обо мне, шелестит страницами.

Вот чертушка лобастый! Я только что закончил новую работу, мысленно готовился к длительному отдыху, так нет же — растревожил! Теперь мучайся, просыпайся и ложись с одной мыслью, накуривайся до обалдения, и ничего, может, не получится. К черту, не буду!.. А интересно, мог бы я что-нибудь написать о Юрке? Вон он сидит перед книжным шкафом на корточках коричневый галстук почти касается пола, — крупными, как у кузнеца, руками перекидывает страницы. Мог бы, наверно… В глаза снова бросается седина на его висках, загорелая, с желтинкой, кожа, и горячая волна нежности обдает сердце. Славный ты человек, дружище мой дорогой! Как глупо, что мы так редко видимся, хотя в нашей быстротекущей жизни жить бы надо если не рядом, то вблизи хотя бы!..

Так мне хочется сказать Юрке, добавить еще какие-то хорошие, ласковые слова, но вместо этого я грубовато говорю:

— Ладно, закрывай библиотеку. Пойдем на воздух, побродим.

Возвращаемся мы затемно.

Во дворе пусто, золотятся окна на всех трех этажах нашего дома, тихонько шелестят разросшиеся по забору вьюны.

— Давай на лавочке посидим, — предлагает Юрий. — Уходились, ноги гудят.

— Давай.

— Слушай, — после некоторого молчания говорит Юрка, — я ведь тебе только о личном могу рассказать. Сам понимаешь.

— Конечно. А критики меня потом долбанут. Мелкая тема, копание…

— Разве книги для одних критиков пишутся?

— Смотри, какие ты все правильные вещи говоришь!

— Сорок лет, пора что-то и правильное говорить.

— Опять верно.

— Да ну тебя! — отмахивается Юрий и неуверенно спрашивает: — Слушай, а может, правда, не надо этого ничего, а? Я ведь так это, вообще, а ты сразу быка за рога.

— Нет уж, батенька, выкладывай, — мстительно говорю я. — Понимаешь, судьба поколения, важная тема. Не могу!

— Ты уж если правда писать будешь, так хоть фамилию измени. Назови, допустим, Васиным. Похоже, кто знает — поймет, а другим неважно. Ладно?

Юрка говорит неуверенно, просительно; полностью удовлетворенный, я великодушно соглашаюсь:

— Ладно. Васин так Васин.

— Ну вот, — облегченно вздыхает Юрий и замолкает, глядя, как по синему, лиловеющему на горизонте небу скатывается, догорая, звезда.

ВЕЧНА, КАК ЮНОСТЬ

— Ты как к Зойке относился? — проводив взглядом закатившуюся звезду, спрашивает Юрий.

— К Зойке? — вопрос повергает меня в изумление. Причем Зойка? Да еще как я к ней относился? По-моему, никак. Один раз, когда мы все сидели в Пионерском парке, я побежал за ней, собираясь отплатить за что-то, догнал и, чтобы не вырвалась, крепко обхватил ее. Гибкая, как тростинка, Зойка каким-то неуловимым движением крутнулась в моих руках, ее зеленоватые глаза, большие и дразнящие, оказались у моих глаз.

— И что дальше? — спросила Зойка, ее маленькие пунцовые губы смеялись.

— Что дальше? Дальше ничего, — сконфуженно забормотал я и немедленно выпустил ее.

Зойка бросила на меня непонятный взгляд, поправила белую кофточку и неторопливо двинулась к беседке — высокая, длинноногая, с черной косой и такая тонкая в талии, что ее без труда можно было обхватить растопыренными пальцами.

— Никак я к ней не относился, — отвечаю я Юрке. — А звал ее Змейкой.

— А я — Зайкой, — дрогнувшим голосом говорит Юрий. — Видишь, две-три буквы, а разница большая…

— Подожди, подожди, да ведь тебе Маруся Климова нравилась?

— Ошибаешься. Это ты так по ревности считал, — усмехается Юрка, и снова голос его наполняется теплотой. — А я Зайку всегда любил. Помнишь, какая она красивая была?

— Змейка красивая? — в некотором замешательстве переспрашиваю я, и странно, что четко возникший в воображении образ стройной большеглазой девушки с белой стрункой пробора на голове и маленьким смеющимся ртом претерпевает через два десятилетия молниеносную переоценку. — Да, пожалуй…

— Очень красивая! — Юрка вздыхает. — Я ее поэтому и боялся. Думаю: что я рядом с ней?.. Ты помнишь, как она играла?

— Еще бы, хорошо помню.

— Выйдет на сцену, только дотронется до клавиш, и вроде никого, кроме ее и рояля, больше и нет. А я сижу где-нибудь в уголочке, любуюсь и чувствую, каким сильным становлюсь. Вот, думаю, сейчас выбегу, схвачу ее вместе с роялем в охапку и унесу, куда глаза глядят! Потом опомнюсь, вздрогну — не вслух ли уж думаю — и прямо в пот меня от страха. Ей ведь какую будущность обещали!..

— Где она сейчас, интересно? О ней вот я ничего не слышал.

— В Одессе, в музыкальном преподает. Консерваторию так и не кончила.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю… — Юрий некоторое время молчит и признается: — Я ведь о ней многое знаю. Зато самого главного долго не знал… Поверишь — она ведь для меня вроде богини была. Вы, бывало, с ней все запросто, озорничаете, а я удивляюсь: да разве, мол, можно с ней так? Ты, наверно, не замечал, — я к ней и подойти-то боялся. Столкнусь случайно в классе и сразу в сторону отскакиваю, покраснею только. А ведь тихоней никогда не был!.. Сидел я впереди ее и вот извелся совсем. Кажется, что она в затылок мне смотрит, и чувствую, что уши у меня по-идиотски торчат. Трону их — горячие, большие, как лопухи…

— Ну это ты зря, — смеюсь я. — Уши у тебя обычные. Самым ухатым у нас Витька Рожков был, помнишь?

— Помню… Не в ушах, конечно, дело, а в моем тогдашнем состоянии. Я ведь прекрасно понимал, что Зойка обо всем догадывается. Да что там догадывается — знает. Девчонки в этом отношении наблюдательнее. Поэтому-то я вроде за Марусей и ухаживал, так что если ты на меня злился — зря. Мимикрия это была. И ведь интересно, что Зойка великолепно и это понимала. Стою я с Марусей, дурачимся, разговариваем — Зойка пройдет, усмехнется, и опять я, как рак, красный, прямо хоть сквозь землю проваливайся. Так ведь и в институт собрался ехать — ничего не сказал. Ты раньше меня уехал?

— Раньше.

— По-моему, тоже раньше, тебя-то на вокзале не было. Да если по правде, то и не знаю, кто провожал меня. Никого, кроме Зайки, не видел. Сама пришла. Вся в белом, тихая, — и я ни слова, и она ни слова. Подала мне руку, а в руке, чувствую, записка. Стиснул я ее в кулаке, влетел в вагон, и все мне кажется, что на меня глядят, боюсь руку разжать. Потом в угол пробился, осмелился, смотрю пакетик, не больше вот спичечной коробки, а в ней Зайкина карточка. Перевернул — наискосок написано: «Если хочешь — буду ждать». Представляешь — чуть не упал, ноги не держат! Опомнился, вылетел в тамбур — спрыгнуть хотел, а поезд уже к Евлашеву подходит!.. Ну, сам понимаешь, в каком настроении в Куйбышев заявился. Духом взыграл, крылья выросли! Боялся, что из-за этих крыльев экзамены завалю. Индустриальный — физику и математику готовить нужно, а я с утра Зайке письма строчу. Вот тут я ее первый раз Зайкой и назвал, случайно вывернулось. От детства, должно быть, — был у меня когда-то ручной зайчонок, пушистый, ласковый, Зайкой его звал…

В темноте не видно, но чувствую, что Юрий улыбается. Улыбаюсь и я. Что трогает меня в этой нехитрой истории, почему я так внимательно слушаю ее? Может быть, потому, что позади, в юности, подобные простенькие истории были у каждого, и случайный разговор ненадолго вновь воскрешает их в памяти — у него, у меня, у тебя, читатель?..

— Отправил вот так одно письмо, другое, третье, — продолжает Юрий, — а ответа нет. Ну, я и взвинтился! Обманула, надсмеялась! Назавтра первый экзамен, а мне в голову ничего не лезет. Ушел на Волгу, сел на берегу, и хоть белугой вой! Срежусь, думаю: завербуюсь на Камчатку — и пропадай все пропадом! Все равно без нее нет мне жизни. — Юрка смущенно крякает, косится на меня. — Ты не смейся только.