Личный ад мистера Уайта

Мужчина внимательно взглянул на Брасса, будто хотел убедиться, что смысл сказанного дошел до сознания собеседника, и продолжил:

– Но теперь необходимо думать только об его освобождении. Ты ведь не представляешь, насколько ты прав: Освальд действительно может не выжить в тюрьме.

– Вы имеете в виду психологическую сторону проблемы?

– Да, именно это.

Губы Брасса сложились в упрямую линию. Ему предстояло взять на себя огромную ответственность, но в конечном итоге риск того стоил. Не прощаясь, Брасс вышел из кондитерской и направился вверх по улице. Навстречу ему шли веселые компании, смеявшиеся и кричавшие на весь городок, но Брасс их как будто не слышал. Он шел быстрым шагом, стуча каблуками, как караульный.

Чего он добился за последние несколько дней? Очень глубоко залез в компьютер МакИччина и, к своему удивлению, нашел там столько данных, что хакер бы позавидовал. Но его задачей было вовсе не навешивание уголовных дел на уже покойных глав «Колберт Индастриз». Этим как раз-таки занялась полиция, совсем забыв о том, что Уайта стоит выпустить. Империя Фрайза уже неделю находилась в какой-то застойной стадии развития, главы не было, компанией заправлял какой-то бухгалтер, и неизвестно было, чем все это дело закончится. Все тянули лямку на Уайта: Ротт пытался навешать на него хоть что-то, чтобы только доказать, что он не ошибся и на этот раз, Рид строил обвинение против всех членов семьи Фрайза. А кто занимался тем, чтобы Уайт вышел на свободу? Брасс, Грейс и Сандерс. Но какую власть имели они, и какой властью обладали их противники? И сравнивать-то стыдно.

Тем не менее, Брассу подкинули замечательнейшую идею. Если бы главную виновницу последних событий поймали, то полиция бы вспомнила о том, что у них еще висит дело с двумя убийствами, а не строила уголовные дела в отношении тех, кто уже никогда не понесет за свои преступления ответственность. Брасс лишь только не мог понять, почему ложные показания Рейслера послужили причиной повторного ареста Уайта. «Что-то тут нечисто».

Брасс не застал в конторе ни Грейс, ни Эрла, а вот Гранди ему пришлось довольно долго искать. Завидев недавнего компаньона в дверях кабинета, глава конторы тут же послал к чертям нового клиента и переключил внимание на Брасса.

– То есть, ты предлагаешь сделать запрос в Карантинную Зону и думаешь, что там жена Фрайза и находится? – осведомился Гранди, когда Брасс кратко изложил свою (или не свою) идею.

– Именно. В Зону не просачивается информация о судимостях, и поэтому она запросто могла туда отправиться.

– Уайт говорил, что нужно иметь какой-то пропуск, чтобы въезжать и выезжать из Зоны.

– Если проживешь на территории Зоны более десяти лет, то пропуск выдается без дополнительных условий на десять лет, затем его нужно продлевать. Вы сами сказали, что Фрайз долгое время жил на территории Протокола, пока не сбежал оттуда, чтобы не попасть в тюрьму. Его жена запросто могла воспользоваться его пропуском. Он ведь не именной.

– Хорошо, - согласился Гранди. – Идея хорошая, надо попробовать. Но вот вопрос: вывезем ли мы ее оттуда?

– Карантинная Зона экстрадирует преступников только так. Сначала их пускает, потом экстрадирует. Протокол вообще не терпит своих же преступников, а вы любите судить и своих и чужих. В конце концов, наше правительство на этом деньги зарабатывает, пропуск стоит немало, и пытается сохранить свой авторитет. А что там с Уайтом?

– Проводится еще одна проверка, всех свидетелей, в том числе и тебя, вызовут на повторный допрос. Короче говоря, еще денек-два и его выпустят, улик против него нет. Показания Рейслера отправили в ложные.

– Но почему сначала-то его послушали?

– Потому что Ротт очень хорошо платит полиции.

Брасс почесал в затылке. Ему казалось, что только у него дома бывают продажные свиньи, а вышло, что они водятся везде. С отчего-то тяжелым сердцем Брасс вышел из душной конторы Гранди на свежий ветерок, надеясь больше никогда туда не вернуться.

ГЛАВА 21. ЭТО ТОЛЬКО ЧАСТЬ ПРАВДЫ.

Еще никогда в простом изоляторе не было столько полиции. Офицеры были на каждом углу, количество надзирателей увеличили и состав их сменили. После случая с Рейслером регламент стал в десятки раз строже, и Грейс была крайне удивлена переменам. Ее не пустили в камеру к Уайту, а проводили в специально оборудованную для посетителей комнату, где можно было общаться с подозреваемым только через стекло.

Уайта вывели из камеры в наручниках два крепких офицера, будто он был каким-то опасным преступником, и повели в комнату. У изолятора толпились журналисты, столь вопиющий случай привлек такое внимание прессы, что количество писак у дверей участка было больше, чем горожан на вчерашнем празднике. С самого начала, после того, как стало известно об убийстве Фрайза, толпа журналистов торчала у этих самых дверей, но кроме окружного прокурора Ротта, любившего играть на зрителя, никто не отвечал на их вопросы. Когда страсти поутихли, а Уайт был выпущен, журналисты уже караулили Ротта у дверей его дома. Излюбленным их вопросом, который вскоре озаглавил одну из колонок местной газеты, стал: «Окружной прокурор Линфорд Ротт тоже ошибается?». Новая волна нахлынула уже и на Ротта, и на комиссара Рида: убийство МакИччина взбудоражило общество не меньше, чем смерть его предшественника. Уайт стал эдакой звездой: «Виновен или не виновен? Попробуй, разберись!». Здесь его знали только как одного из самых популярных начинающих журналистов Карантинной Зоны, и нападки со стороны его коллег внезоновой территории были предсказуемы. Это был двойной удар: с одной стороны журналисты любили вылить ушат грязи на своего коллегу, лишь бы выгородиться самим, с другой стороны – Карантинная Зона, славившаяся вне своих границ как «образец строгого соблюдения законов», вдруг породила преступника. Вопиющий случай!

Только немногие знали, как обстояло дело в реальности, но прессу эти детали не интересовали. А Уайта не интересовала пресса, ибо ничего, что происходило в соседних штатах, не просачивалось в Зону Протокола – изоляция была круче, чем в тюрьме. Немигающим взглядом он обвел безобразие, творившееся на улице и прекрасно видное через решетки на окне, и был втолкнут в комнату для посетителей. Дверь захлопнулась за ним сразу же, как он переступил порог, ее грохот еще долго звучал в его ушах. За стеклом сидела Грейс Китон – его верный друг и защитник, пожалуй, единственный, за исключением Брасса, видевший в нем невинного белого барашка. Уайту жутко хотелось опровергнуть эту ее мысль, потому что его невиновность здесь не снимала вины в другом. Так, по крайней мере, казалось ему.

На мгновение Уайту показалось, что Грейс плакала: под ее глазами были мешки, да и весь вид ее вызывал жалость. Только взгляд оставался твердым и ясным. Уайт бесшумно опустился на стул, Грейс непрерывно смотрела ему в глаза, как днем раньше смотрел на него Рейслер. Как дрогнул он тогда, так и теперь готов был дрогнуть уже перед Грейс. Но он дал себе обещание держать себя в руках, кто бы что ни сделал, кто бы что ни сказал.

– Как вы? – осипшим голосом спросила Грейс. Ее голос отдался гулким эхом по всей камере.

– Леонард Рейслер мертв.

Голос Уайта звучал настолько твердо и бесстрастно, что Грейс стало не по себе. Между ними было сплошное стекло с небольшими отверстиями, через которые на Уайта дул слабый ветерок: дверь со стороны Грейс была приоткрыта и качалась и стороны в сторону от сквозняка. Ее ярко-зеленые глаза будто остекленели, они неподвижно смотрели на Уайта, как будто чего-то ожидая.

– Грейс, что с вами?

– Вы позвали меня, чтобы сообщить эту новость? – спросила она, не обращая внимания на его вопрос.

– Не совсем, - замялся Уайт. Ему казалось, он начинает терять контроль над своими чувствами и сейчас вот-вот сломается.

– Только не говорите мне, что это вы убили его.

– Не скажу, - заверил ее Уайт, облокачиваясь на стол. – Он повесился.

– И вы дали ему это сделать? – с еле заметной нотой злости спросила Грейс. Эта нота не ускользнула от внимания Уайта, лицо которого сделалось неприятным, будто он лицезрел что-то до ужаса отвратительное.

– Я уже сказал вам, Грейс, - произнес с легким раздражением Уайт, - вы многого обо мне не знаете, и лучше будет, если никогда и не узнаете. У него был выбор, я не стал лишать его этого единственного, что у него осталось.