Лики любви

Позже, когда понятие прошлого уже значилось в списке эфемерных субстанций жизни, не дающих отдыха и без того напряженно думающей голове, Ева обратила внимание (в ту пору она еще только начала догадываться о том, что наше прошлое нам не принадлежит, в то время как мы являемся его вечными узниками) на то, что воссоздаваемая, насколько позволяют память и воображение, картина прошлого представляется своеобразной мозаикой, скроенной из отдельных фрагментов, между которыми нередко возникают трещины и провалы. И она немедленно, со свойственной почти всем подросткам, поспешностью и любопытством задалась вопросом – но почему у этих периодов иногда бывают столь явно ощутимые границы? Почему один день попадает в определенный период, в то время как другой, образно выражаясь, остается за дверью, причем дни, находящиеся у границ периода, как с его начала, так и возле окончания, как правило исчезают, и память их не впитывает. Еве стало по-детски обидно, что прожитые ею в каком-то смысле неповторимые дни через какое-то время не удается воссоздать в памяти даже ей самой, и она придумала пусть и довольно заурядный способ решения этой, представляющейся ей огромной, проблемы – она решила вести дневник. И хотя она впоследствии всего несколько раз перечитала написанное, но через какое-то время ведения ежедневных записей само собой ей пришло в голову следующее обобщение – дни, насыщенные событиями, дни яркие и неповторимые, дни, которым словно удавалось впитать в себя все запахи и звуки, все произнесенные слова, все пережитые эмоции требовали для описания себя на страницах лишь нескольких строк, в то время как для того чтобы не предать забвению дни безликие, унылые, размытые и нечеткие требовалось подробное, чрезмерно детализированное описание. Но вот в чем заключался парадокс – как бы Ева не старалась, как бы кропотливо не извлекала из памяти все самые мелкие и незначительные детали и не переносила их на бумагу, подбирая самым тщательным образом слова, при прочтении спустя некоторое время этих строк было абсолютно невозможно вспомнить незаметно прожитый, а потом так тщательно, но тщетно, описанный день, так что слова в дневнике остались просто словами и чуда не сотворили. И вот что еще казалось странным и поражало – некоторые дни, где-то втайне от нас связанные нашей памятью в единый период, объединяли порой самые незначительные вещи, одно воспоминание о которых, однако, восстанавливало в памяти всю череду следующих друг за другом событий. Случалось и так, что признак, по которому дни объединялись в период, в прошлом и не существовал, а появлялся уже потом, в настоящем, одновременно с объединением. Все, что смогла Ева заметить о признаках, связывающих отдельные фрагменты прошлого единой нитью, наполняющие их единым смыслом, это то, что как правило они имели отношение к звукам и запахам. Может быть так было потому, что и те, и другие были наиболее легко воспроизводимы в любой обстановке. Но простой некогда звук или запах потом стали символизировать целую эпоху в жизни отдельного человека (насколько вообще можно оперировать подобными понятиями в пределах одной человеческой жизни). Еще в детстве, так прочно, словно якорь того времени, осевший в памяти звук проезжающего за окнами трамвая, отчего хрустальные бокалы в старинном буфете, забытые на его полках, начинали дребезжать в унисон, начал обозначать все вместе – и любимый, дорогой, славный дом, и школу, и зимние утренние сумерки за покрытым инеем окном, и даже запах мандарин, которые кто-то из учеников ел на перемене, а запах тот непослушно, словно не желая быть запертым, распространялся по всему классу. Никогда с тех пор так вкусно не пахли мандарины.

Переосмысление

Ева сидит на благоухающем лугу, ее тело соприкасается с прогретой лучами теплого ласкового солнца землей. И думаю мало кто не согласится с тем, что картина эта очень близка к некой идиллии, к которой мы неуклонно стремимся на протяжении всей своей жизни. Но мой дорогой читатель, сам себе противореча (а дочитав эту главу до конца, ты разгадаешь смысл моих неочевидных на данный момент слов), и противоречие моих слов и поступков будет заключаться в том, что я даже здесь, рассуждая о воспринимаемых на веру догмах, о знаниях, получаемых априори, смею подвергнуть эти явления сомнению, порождающему нашим любопытством бездну вопросов. И снова я хотел обратиться к тебе, мой верный спутник на этих страницах, с вопросом – откуда у столь разных людей разного возраста, с необычайно рознящимся жизненным опытом, в итоге во многом сформировавшем их мировоззрение, могут возникнуть столь схожие представления об идиллии? Благоухание цветов, нежные лучи теплого щедрого солнца, пение птиц и касание ветра, танец волос в его невидимых руках – одна картина, много людей и одна категория явлений, в конечном итоге одно общее на всех восприятие явления – не кажется ли тебе это странным? И где посоветуешь ты искать ответ на этот непростой вопрос?

Как и любой другой вопрос подобного характера, а именно касающегося всего, что связано с восприятием человеком окружающей его действительности, проекций этой действительности на собственную личность, опыт и мировоззрение, подобный вопрос многогранен также как и сам человек, и потому однозначного, односложного ответа иметь не может. Но способ близко подступиться к нему мы все-таки найдем, если будем, как, впрочем, и всегда – причину искать в прошлом, причем в столь далеком для большинства людей и почти забытом, но крайне важном периоде – а именно в детстве. Ведь для каждого человека это время, когда он уже имеет свой уникальный, но пока спрятанный в недрах души характер, который развивается, приобретая одни черты и теряя другие под влиянием многих событий, представляет собой совершенно особенный, ни на что не похожий жизненный этап. И воспитание здесь, в этом развитии играет одну из самых важный ролей, воспитание – предводитель личности.

Родители пытаются передать свой опыт ребенку, но именно тем и славится сложность этого процесса, что в самом опыте порой, и в таком порыве взрослых, нет ничего плохого и предосудительного, а осуждения зачастую заслуживает сам способ, который они избирают для того, чтобы поделиться своими знаниями и видением мира с ребенком, у которого уже имеются на все явления свои собственные взгляды. Они пытаются передать ребенку знания и опыт, которые им представляются некими абсолютными, независимыми величинами, в то время как их воспоминания представляют, как я уже говорил, всего лишь проекцию на их собственную личность и полученный уже до этого опыт, тем самым в этом виде, в котором воспоминание и представление о них хранит один человек, становясь совершенно непригодными для передачи другому человеку. Но есть опыт, который как бы передается человеку с кровью, бегущей по его жилам, с молоком матери, которым он питается в первые месяцы своей жизни после появления на свет. Это негласная система ценностей. Это что-то общее, незримое, но могущественное, тот пласт – на котором зиждется все мироздание, и будь этот пласт иным, были бы иными сами люди. Этот пласт как бы аккумулирует все самые важные чувства и события, переживаемые людьми, тем самым доказывая, что самые распространенные и наиболее ярко выраженные человеческие проявления у нас одинаковы: сияющая радость, скорбящая грусть, тоскливая печаль, обворожительная, захватывающая красота и неимоверное уродство, наполненные совершенством и легкостью мечты будущего и в противоположность им словно вылитые из свинца обрушившиеся уже ставшее частью прошлого иллюзии несовершенных идей – все это хранится в этом пласту, понятия и представление обо всех этих и многих других основополагающих понятиях обладает человек уже с самого раннего возраста, и даже раньше, осмелюсь я снова предположить, – еще находясь в утробе матери ребенок уже черпает свое личное знание и опыт из общего пласта.

Многие так и продолжают жить с этими словно позаимствованными из общей кладовой знаний понятиями всю жизнь, не подвергая их переосмыслению, и в этом они зачастую оказываются правыми, ибо в большинстве своем упорядоченные и выверенные временем знания, находящиеся в общей копилке, оказываются априори верными для большинства людей. Эти понятия – словно одежда без размера, принимающая в точности форму тела того, кто ее примеряет, – она подходит почти всем. И также как и человек, купившей себе пальто или пиджак, севшие по его фигуре как влитые, не стал бы ничего в них менять и перекраивать, так и человек, почерпнувшей многие важные понятия, на которых во многом будет основана уже им одним созданная и придуманная его уникальная система ценностей, из общей коллективной копилки не будет их менять, а значит не будет подвергать сомнению их истинность. Намного более трудный путь избирают люди, которые отказываются повиноваться общей, придуманный и принятой до них системе ценностей и понятий, и поблуждав по пути сомнений и переоценок, многие сбиваются с дороги, так и не найдя свой маршрут. Отсюда отнюдь не следует, что все без исключения люди должны принимать словно созданные кем-то другим понятия и уж тем более это не отвергать возможность поиска и открытия для себя этих понятий как бы с нуля, основываясь только на собственном опыте и мировоззрении. Однако полное неприятие накопленного до нас опыта, хранимого в общей кладовой, может привести к страшным, поистине непредсказуемым последствиям. Для человека нет и не может быть абсолютных ценностей, ибо каждое видение мира человеком представляет проекцию действительности на его взгляд, и существует этот конкретный мир увиденный и запечатленный этим конкретным человеком только вместе с ним. Как нет на том поле, где сидит Ева, одного цветка, превосходящего другой среди себе подобных, так нет причин, считать одно видение мира в чем-то превосходящем другое. Мы рождаемся с понятиями о красоте и уродстве, добре и зле, радости и печали, которые потом, словно бутоны цветов на весеннем лугу, распускаются, а вместе с тем и приживаются в нашей жизни. Отречение от этих понятий слишком часто происходит не благодаря чему-то, а вопреки – как акт нигилизма, противостояния и неприятия, и очень часто отвергнув их, мы не успеваем сформировать новую систему этих основополагающих понятий, без которых жизнь просто немыслима. Именно поэтому надо быть столь аккуратным в вопросах переосмысления архетипичных понятий, которые следует воспринимать ни как обузу, навязанную нам, вопреки нашей воле, но как награду, по той или иной причине нам доставшуюся. Для человека нет абсолютных понятий, у него своя система ценностей, и именно поэтому, мой дорогой читатель, твоя мама – самая красивая мама на свете.

Лестница правосудия

Возможно, прочитав название, которое я выбрал для этой, как всегда небольшой главы, мой дорогой читатель, тебе придут в голову мысли о судах и судьях, о сложностях трактовки законов и интригах слушаемых дел. Могу лишь предположить, что иное содержание данной главы, а потому – иное толкование названия – сможет многих обрадовать и только некоторых разочаровать. Лестница – настолько древний символ, что понятие о нем – его трактовка, если угодно, ассоциация, возникающая рядом с ним, словно отбрасываемая деревом тень, хранится в общей кладовой ценностей. И даже не умея самостоятельно ходить, даже в столь нежном возрасте именно благодаря этой кладовой человек уже имеет определенное восприятие абстрактного символа лестницы, и, готов поспорить, лишь немногие пошли по пути поиска, а потому сопротивления, и, уйдя от абстрактного понятия-образа, пришли к определенному образу физической реалии, предмета неодушевленного, хоть также в чем-то остающегося необозначенным, как-то в форме и цвете, например. Но здесь я боюсь разочаровать тебя, мой милый читатель, к какой бы из описанных мной категории ты не принадлежал, ибо моя трактовка этого понятия здесь не совпадает в точности ни с одним из описанных вариантов. Один лишь вариант имеется такого несовпадения, и состоит он в смешении этих двух понятий. Лестница, как мы будем рассматривать ее тут, бесспорно останется символом, но даже такая ее роль не будет однозначной, ибо под символом этим мы будем понимать как подъем вверх, так и спуск вниз, подобно ходу времени – из прошлого в будущее, и снова назад – из будущего в прошлое, но уже как бы не по-настоящему, а только в наших воспоминаниях. Но не лишена наша лестница будет и своего законного материального воплощения. Ничто не обладает такой неоспоримой неоднозначностью, как материальный предмет, имеющий определенные размеры, форму и окрас. И ничто так не запутывает и не сбивает с толку как метафизическое понятие, которое имеет столько же лиц-масок, сколько их успеваем сменить мы сами.

Итак, мой дорогой читатель, возможно в очередной раз я запутал тебя столь длинным и витиеватым вступлением, за что прошу прощения, и перехожу, собственно, к самому главному, что мне хотелось обсудить с тобой в этом небольшой как всегда главе.

Как-то в пору обсуждения с Евой отношений с окружающими нас людьми – ее и меня, ибо у нас имеется не так много общих знакомых, а тем более того, кого можно было бы назвать по-настоящему близким человеком, мы сообща пытались определить способ понять, что для тебя в действительности означает тот или иной человек. В этом своем стремлении мы были с ней абсолютно неоригинальными, однако тщательнейшим образом мы перебирали и обсуждали все приходящие в голову варианты. Мы складывали их, словно мозаику, и снова разбивали, понимая всю никчемность сложенной нами картины. И после почти полутора часов обсуждений и споров, перебора и переплетения всех вариантов, мы поняли только одно – что в настоящем этого ответа не найти.

Что если ты испытываешь счастье, находясь рядом с человеком в данный конкретный и однозначно определенный на бесконечной оси времени точке, оси, нигде не начинающейся и нигде не заканчивающейся, стремительно убегающей в бесконечность, и, собственно, там и берущей свое начало, куда-то, куда нам вряд ли удосужится заглянуть, что если в этот конкретный момент ты по-настоящему счастлив рядом с другим человеком, что эта точка представляет, если ее соотнести с бесконечной осью времени, или хотя бы с нашей жизнью? Один момент счастья тает, испаряясь в воздухе, он кажется нам эфемерным, одного его нам явно не хватит для выводов. Таких моментов должно быть много, и для пущей убедительности они должны быть разбросаны хаотично по временной оси как тетради и книги на столе неприлежного ученика, откуда немедленно следует совершенно очевидный и нелепый в своей непререкаемой правоте вывод – некоторые из этих моментов должны принадлежать прошлому, быть похоронены и вновь воскрешены среди наших воспоминаний, извергнутых из пучин ненасытного скоротечного Хроноса. Это то, что мы чаще всего называем «проверка временем», принцип, которому мы сами часто не доверяем, но продолжаем следовать с завидным упорством. Так получается, что ответ нужно искать в прошлом? Не совсем.

Ответ нам поможет найти тот же принцип, который мы применили в определении понятия лестницы, а именно – принцип смешения, переплетения понятий. Эту идею предложила Ева, и мы моментально нашли ответ – причем ответ этот давал не только ощущение законченности мысли, но и давал нам прекрасную возможность проследить визуально за поиском и нахождением этой мысли, а именно Ева предложила смешать будущее и прошлое, и то, какой способ она избрала для ответа, способ, который своей простой, незамысловатой,на первый взгляд, но все же образной картиной, представил две сущности лестницы – бытовую, грубую материальную, совершенно однозначную сторону, и другую – двусмысленную, как намек, как украдкой брошенный взгляд, полный любопытства и робости одновременно. Если говорить о материальном воплощении лестницы, то у Евы она имела самое грубое из всех форм и фактур воплощение, какое только удалось перевидать лестнице за все время ее существования вплоть до наших дней. Но конечно же, смею предположить, мой дорогой читатель, что ты уже догадался – Евина лестница была самым допотопным и неромантичным эскалатором метрополитена. Евин способ для возможности оценить, кто из тех людей, кого мы знаем, действительно много значит в нашей жизни, а по поводу кого мы заблуждаемся самым немыслимым образом, состоял в следующем – надо было лишь представить себя одного на эскалаторе, движущемся вверх, из недр такой глубокой станции, что абсолютно невозможно было разглядеть ничего из того, что происходило наверху, на эскалаторе, который своим механическим ступенчатым туловищем убегал куда-то в бесконечность, также как и время, а всех своих знакомых, родственников, друзей и даже врагов, надо было представить спускающимися вниз на уносящим их на себе ползущем по соседней колее эскалаторе – проводнике в прошлое. И вот когда прошлое и будущее, две полуоси бесконечной временной прямой, пересекаются, имея общее начало в одной единственной точке, которую мы именуем настоящим, в тот момент, когда в очередной раз ты, находясь на эскалаторе будущего, поравняешься с человеком, спускающимся вниз на эскалаторе прошлого, в тот единственный миг, когда ваши взгляды встретятся, а временные оси пересекутся, ты поймешь со всей ясностью и остротой, присущей необратимому и неповторимому, одному единственному моменту, – как тяжело тебе его отпускать вниз, как тяжело тебе с ним прощаться. И мера этого сожаления, отчаяния или радости, а может быть и мера пустоты и неотзывчивости твоей души и будет мерой твоего отношения к этому человеку. И вот когда новые лица на эскалаторе, несущемся в прошлое, перестанут возникать на его продолговатом теле, когда твой взгляд ни с кем уже не встретится, ты можешь вернуться в настоящее, но вернуться уже с ощущением того, что все точки расставлены над «i».

Шахматная доска или чрезмерный анализ

Возможно, мой дорогой читатель, ты уже несколько утомлен моими бесконечными метаниями между образами – и действительно, тут есть от чего закружиться голове, сначала лестница, и вот тут же, буквально сразу, как ни в чем ни бывало, я рисую перед тобой шахматную доску. Это менее витиеватый образ. И тут я вновь спрошу тебя, обращаясь к твоему воображению, свободному от витающих в самом воздухе стереотипов, что является тебе на ум, как только ты слышишь про шахматную доску? Блики света на деревянных клетках? Морщины на задумчивых лицах игроков? Возможно ты слышишь звук опускающейся на свою новую позицию фигуры? Но все перечисленные мною образы внешние, имеющие самое тесное отношение к физической действительности, но весьма далекое и косвенное к действительности метафизической. Звуки, картины из перемешанных на поле черных и белых фигур, разбросанных весьма причудливым образом по черным и белым клеткам – чувства, вызванные твоим осязанием, мой дорогой и терпеливый читатель, я же хочу иметь возможность заглянуть в твое воображение и увидеть, что существует за этой туманящей сознание пеленой из явно ощутимых, осязаемых образов, которые приходят в наши головы при первом упоминании о шахматах. И тут, поставив вопрос таким бескомпромиссным способом, я смогу предположить, что ответ на мой вопрос ты будешь искать в самом характере и сущности этой древней и изящной игры. Если отбросить в сторону такие безусловно важные характеристики игры как стратегия, где на ее противоположных полюсах покоятся оборона и наступление, как поиск красивых и изящных решений, ни кем еще не опробованных комбинаций, которые могли бы привести к столь внезапному, сколь и неоспоримому краху противника, причем сделали бы это кратчайшим возможным путем, дорогой, по которой фигуры прокрались бы тихими, неслышными шагами, и уделить внимание главному, далеко не всегда покоящемуся на поверхности, а потому зачастую совсем неочевидному, то в итоге мы придем к анализу, его величеству расчету, имеющему ровно один исход, заранее вычисленный, конечно если мы имеем дело со случаем, где расчеты оказались верными. Вот он, маэстро, друг логики и главный антипод вероятности. Анализ, вдумчивый и кропотливый расчет, позволяющий вопреки всем законам шагнуть из прошлого в будущее, перекинуть этот заветный и хрупкий мост из прогнозов и предсказаний.

Здесь я возьму с твоего позволения, мой дорогой читатель, небольшую паузу в своем повествовании и позволю себе более пристально взглянуть на твое состояние, на то, какое отражение мои слова находят в твоем восприятии. И хоть я и рискую показаться чересчур опрометчивым в своих суждениях, и может быть порок в характере моих размышлений, а потому в некоторой степени и в моих расчетах, покажется тебе намного более серьезным, нежели простая, свойственная человеку поспешность, возможно ты узришь в моих предположениях поверхностность, я тем не менее предположу, что мои слова ты воспринял с некой опаской, ибо тебе показалось, будто я говорю о рассуждениях и анализе как о чем-то столь редко встречающемся в нашей жизни, о чем-то, что можно наделять неким духом благоговения, который, безусловно (я это и сам заметил) присутствует в вышесказанных мною словах. Я не буду оправдываться, не только потому, что считаю (и всегда считал) это абсолютно бессмысленным занятием, но и потому, что оправдываться мне абсолютно не за что. Мои благоговейный тон не был случайным, он происходит от моего преклонения перед чудом, которое становится возможным благодаря расчету и анализу, ибо не могу я подобрать иного кроме как «чудо» слова для обозначения столь странного в своей возможности быть управляемым человеком по одной ему пришедшей в голову прихоти, сколь и восхитительного явления в своей окончательной свершившейся форме по предсказанию будущего средствами, доступными любому человеку от природы, средствами, не таящими в себе скрытой мистики. Ничего необычного, лишь наша человеческая способность рассуждать холодно и беспристрастно. Надеюсь, что этими словами я вполне объяснил весь смысл расставленных мною акцентов, и разрешил наше некое взаимное затруднение, вызванное, скорее всего, разными взглядами на обсуждаемое понятие. И во всех этих рассуждениях мы с тобой, мой дорогой читатель, совершенно забыли о нашей героине. И хоть наша с ней связь в какой-то мере можно назвать односторонней, ибо слово это будет означать главное – оно покажет, что только мы, соглядатаи, наблюдаем за ней, в то время как сама Ева ничего о нас не подозревает, и от мыслей ее и догадок далеки наши с тобой любопытные взоры.