Линни: Во имя любви

Махайна достала из палатки незаконченную корзину и начала переплетать жесткие стебли камыша, соединяя их в замысловатый узор.

— Скоро, — сказала она, — ты сможешь переодеться в чистое. Женщины готовят одежду.

Я смотрела, как корзина обретает форму в ее ловких руках.

Через час к палатке Махайны пришли женщины. Они принесли охапку одежды и громко переговаривались, дергая меня за руки. Махайна сняла котелок с далом с огня, и теперь над костром закипала большая жестяная банка с водой. Из складок рубашки Махайна достала два связанных вместе мешочка, высыпала из одного из них на ладонь какие-то небольшие листья и бросила их в кипяток. Словно по сигналу все женщины грациозно опустились на траву и достали по чашке из своих собственных рубашек, которые, видимо, исполняли здесь роль дамских сумочек.

Каждая из женщин зачерпнула чашкой немного воды. Тогда Махайна развязала второй кожаный мешочек и пустила его по кругу. Она протянула мне чашку дымящейся янтарной жидкости, и я, подражая остальным женщинам, бросила в нее щепотку белого вещества, которое, как я догадалась, было крупным сахаром. Как и другие женщины, я подула на горячую жидкость, а затем тщательно размешала ее указательным пальцем правой руки. Наконец я отпила. Напиток оказался незнакомой, но очень вкусной разновидностью сладкого чая. Мы пили чай. Женщины тихо болтали друг с другом. Я вспомнила чаепития в Калькутте и Симле, а затем мысленно обругала себя за то, что позволила своим мыслям вернуться к этим местам. На последний чайный прием в Симле мы ходили вместе с Фейт. Нас пригласили в дом молодой женщины из Лакхнау. Фейт была такой милой в своем персиковом крепдешиновом платье. Помню, как ее изящная фарфоровая чашка позвякивала о блюдце, потому что у Фейт дрожали руки.

Мне пришлось поставить собственную чашку на траву и медленно вдохнуть, так как боль, вызванная гибелью Фейт, вспыхнула с новой силой. За последние несколько часов я почти забыла о ней.

К тому времени, когда все женщины допили чай, вытерли чашки подолами рубашек и спрятали их, Хабиб проснулся. Махайна взяла его на руки и жестом пригласила всех в свою палатку. Я последовала за ними, и через минуту мы все оказались внутри, а самая старая женщина принялась расстегивать пуговицы моего платья.

— Ты должна отдать нам свою одежду, — распорядилась Махайна. — Мы починим ее и выстираем.

Я сняла платье, сапожки и чулки, оставшись в нижней юбке и сорочке. Махайна пощупала низ юбки, восхищаясь тонким кружевом. Другие женщины ждали с протянутыми руками, пока я снимала нижнюю юбку и наконец сорочку. Воцарилась тишина. Они смотрели на то, что осталось от моей левой груди, на следы от хлыста на спине и на недавно раненое плечо. Я решила им все объяснить, поэтому показала рукой на грудь.

— Нож в руке плохого человека, — сказала я, и они заахали, кивая, когда Махайна перевела им мои слова.

Я повернулась, чтобы показать им спину.

— Гнев моего мужа.

Они снова закивали, и я коснулась плеча.

— Это сделали люди моего народа. Ошибка.

Все очень просто.

Затем я сняла панталоны и отлепила от тела кушак Дауда, шипя от боли, когда вместе с тканью отрывались подсохшие корочки на ранах.

— Большая лошадь, — объяснила я Махайне.

Женщины сочувственно защелкали языками, а одна из них достала из рубашки маленький муслиновый мешочек.

— Дауд дал мне лошадиное лекарство, — сказала я, стоя перед ними без одежды и стараясь выглядеть беззаботной. Я видела, что некоторые из них рассматривают пушок у меня между ног, показывая на него пальцем, а затем на волосы на голове, видимо, сравнивая цвет.

— У Лайлы есть такое же снадобье, только оно для людей, — произнесла Махайна.

Она кивнула женщине с крючковатым носом, которая принялась посыпать мои раны пахнущим травами порошком, не прекращая разговаривать с Махайной.

— Лайла делает много лекарств из лесных цветов и трав, — сказала та. — Этот порошок, если применять его трижды в день, быстро заживляет раны. Но ты не должна делать повязки — на воздухе ранки быстрее засохнут и закроются.

Лайла отдала мне мешочек, и я взяла ее за руку, желая выразить свою благодарность.

Затем женщины помогли мне одеться. Одна из них протянула мне просторные черные штаны, и я надела их, туго затянув завязки на талии; другая надела на меня через голову мягкую винного цвета рубашку — она называлась «камис»; а третья женщина расчесала мне волосы искусно вырезанным из душистого дерева гребнем. Наконец старшая из женщин, с сильно побитым оспой лицом, опустилась передо мной на колени, протягивая две пары обуви. Я сунула босые ноги в мягкие теплые замшевые сапожки, и она зашнуровала их. Затем она надела на меня пару прочных деревянных сандалий с загнутыми носами.

— Надевай их, когда будешь выходить из лагеря. Они защитят твои ноги от острых камней, — сказала Махайна.

Пока женщины приводили меня в порядок, Махайна рылась в большой полотняной сумке в углу палатки. Наконец она подошла ко мне с парой длинных серебряных серег тонкой работы. Мне вспомнились кричащие дешевые безделушки, которые я покупала, работая на Парадайз-стрит, и украшения с драгоценными камнями, которые дарил мне Сомерс, как правило после очередной сделанной им гадости. Но от этого подарка, сделанного от чистого сердца, у меня на глаза навернулись слезы. Я взяла серьги и надела их с помощью серебряных зажимов на уши.

— Спасибо, — сказала я.

Махайна просияла обезоруживающей улыбкой.

— Теперь ты выглядишь совсем как мы, — заметила она. — По крайней мере со спины.

Затем она поделилась шуткой с остальными женщинами, и все они рассмеялись. Маленький Хабиб радостно захлопал в ладоши.

Позже, в этот же день, я встретила Дауда, когда пошла вместе с Махайной за водой. Он сидел рядом с двумя мужчинами. Когда мы подошли ближе, все они замолчали. Дауд кивнул мне, и, заметив, что он рассматривает мой изменившийся внешний вид, я неожиданно почувствовала, что краснею. Происходило что-то, чего я не понимала, и это не давало мне покоя. Увидев Дауда, я испытала то же странное волнение, которое ощутила, когда прикоснулась к его спине грудью. Конечно, вам прекрасно известно, что это было, и вы, скорее всего, смеетесь над моей наивностью, ведь я познала сотни мужчин. Но для меня это чувство было новым, забавно волнующим и в то же время причиняло дискомфорт.

Той ночью я спала на мягких стеганых одеялах в палатке Махайны. Воздух был теплым, и поэтому одеяло, служившее дверью, не опускали. Время от времени до меня доносился далекий лай — видимо, на близлежащих холмах охотились лагерные собаки. Я слышала сонное требовательное сопение Хабиба, вскоре сменившееся чмоканьем. Затем в палатке снова стало тихо. Я подумала о Фейт и о Чарлзе, о том, как ему сообщат ужасную новость. Вдруг я поняла, что почти не вспоминаю о Сомерсе, с тех пор как покинула Симлу. Интересно, он решит, что я тоже умерла, если новости до него дойдут раньше, чем я вернусь в Симлу? Внешне он, наверное, будет живым примером горя и отчаяния, но в глубине души только обрадуется. Разве для него не будет лучше, если я умру? Он получил наследство и теперь сможет разыгрывать безутешного вдовца еще много лет, вызывая сочувствие и уважение соотечественников. «Бедняга, — будут шептать матроны, прикрываясь перчатками. — Он так любил свою странную маленькую жену, что теперь никак не может прийти в себя после ее смерти. Он выбрал жизнь в одиночестве, и мы никогда не сможем пробудить в нем интерес к другой женщине. Ни одна из них не сможет заменить ему его умершую возлюбленную». Как он, должно быть, расстроится, узнав о моем возвращении в Симлу. Как он будет жалеть, что вместо меня не возвратилась Фейт, а я не лежу мертвая на холодных камнях.

Я повернулась лицом к открытому входу. Мне вспомнился Дауд, его обнаженная спина, когда он стоял на берегу озера, бедра, прижатые к бокам коня. Его запах. И меня снова охватило беспокойное чувство.

* * *

На следующий день я помогала Махайне готовить еду и играла с Хабибом. Дауда я не видела. Несомненно, он скоро появится, чтобы сообщить мне, когда и как я смогу вернуться в Симлу.

Позже, днем, когда я щекотала пухлый подбородок Хабиба длинной травинкой, на нас упала чья-то тень. Я подняла глаза и увидела невысокого коренастого мужчину в грязной синей рубашке и еще более грязных штанах. У него была короткая бородка, а морщинистое коричневое лицо и покрасневшие глаза казались усталыми. Он посмотрел на меня с Хабибом, затем устремился к пустой палатке.