Линни: Во имя любви

— Махайна! — проревел он, хотя было ясно, что в палатке никого нет. Хабиб испугался неожиданного громкого звука и заплакал, и я взяла его на руки.

— Она пошла за водой к реке! — объяснила я, пытаясь перекричать детский плач, но мужчина только с недоумением посмотрел на меня: он не говорил на хинди. Он бросил на землю висевший у него на плече мешок. Женщина, сидевшая у входа в другую палатку, напротив нашей, что-то ему прокричала. Мужчина повернулся ко мне спиной, скрестил мускулистые руки на бочкообразной груди и встал, широко расставив ноги и глядя в сторону реки.

Через несколько минут показалась Махайна, грациозно ступая с большим глиняным горшком на голове, с которого стекали капельки влаги. Увидев мужчину, она поставила горшок на землю и протянула руки к Хабибу.

— Это мой муж, Бхосла, — сказала она мне, тяжело дыша. — Он не спускался с гор уже две недели.

Махайна взяла ребенка на руки, затем подошла к закопченному котелку и наполнила большую миску рыбой и тушеными грибами. Не поднимая глаз, она передала ее мужу. Он пролаял какую-то фразу, кивая в мою сторону. Махайна что-то тихо ответила ровным голосом. Таким голосом она никогда не разговаривала со мной или с другими женщинами.

Похоже, ответ удовлетворил Бхослу. Он опустился на корточки, все еще спиной ко мне, и прикончил еду, сделав несколько огромных глотков.

Я почувствовала неловкость.

— Пойду прогуляюсь, — сказала я Махайне. Она рассеянно кивнула, доставая кипу одежды из грязного мешка, брошенного Бхослой на землю. От мешка несло п'отом.

Я прошла между палатками и вышла к загону с больной козой. Я оперлась на низкую каменную стену, лениво рассматривая изъеденное блохами животное. Недалеко от меня на стену влез мальчик, уселся там и стал свистеть. Это был высокий дрожащий звук, одновременно напомнивший мне звучание флейты и крик ястреба. Каждый раз, когда мальчик свистел, коза поднимала на него свои мутные закисшие глаза и послушно вертелась на месте, сначала в одну сторону, затем в другую.

Я взглянула на пологие зеленые холмы, окружавшие долину. За ними виднелись горы, вершины которых скрывались в облаках, цепляющихся за заснеженные пики. Может, это были те же горы, которые я видела в Симле, только в ином ракурсе? Вспоминая пометки на картах, которые я изучала в Калькутте, я задумалась о том, где сейчас нахожусь и смогу ли когда-нибудь это выяснить.

Оставив мальчика с козой, я пошла к открытой, поросшей травой площадке, на которой носилась кучка детей. Их игра была довольно жестокой. Дети гонялись за кем-нибудь из мальчиков или девочек, а поймав жертву, со смехом били ее и таскали за волосы. Насколько я поняла, суть игры заключалась в том, что жертва должна была отбиваться, до тех пор пока могла выдерживать боль. Один малыш сердито расплакался, получив удар в глаз от девочки постарше, и остальные дети отошли от него.

Изгнанный из компании мальчик, прижимая к глазу кулак, добрался до камня и сел на него, издали угрюмо наблюдая за продолжившейся игрой.

Когда дети потеряли интерес к игре и разбрелись кто куда, я направилась к лошадиным загонам. В одном из них кружил небольшой табун, а в центре другого стояла одинокая мужская фигура с коротким хлыстом в руке, в другой руке была веревка, привязанная к недоуздку дико косящего глазами золотистого жеребца, скачущего по кругу. Мужчина повернулся, и я узнала Дауда.

На нем были только штаны и высокие кожаные сапоги. Вследствие физических усилий под жарким солнцем на его груди и спине выступил пот. Дауд перевязал волосы сзади кожаным шнурком, и моему взгляду открылась сильная изящная линия его шеи. Он надел другие серьги, больше и шире предыдущих. Время от времени он выкрикивал команды храпящему животному. Лицо Дауда изменилось. Следы побоев почти исчезли. И хотя его лицо все еще оставалось бледным, оно приобрело совсем иное выражение. На нем больше не было того напряженного высокомерного безразличия, которое я наблюдала, когда Дауда тащили в тюрьму Симлы, и бдительности, которая не покидала его всю дорогу до Кашмира. Сейчас оно было выразительным, открытым и непосредственным.

Он меня не видел. Я оперлась руками о верхнюю перекладину загона и смотрела. Наконец конь выбился из сил и остановился, опустив голову, тяжело дыша и раздувая ноздри. Тихо разговаривая, Дауд приблизился к нему и положил ладонь на широкий лоб животного. Жеребец резко вскинулся, в воздух полетели клочья пены, но конь не сдвинулся с места. Глядя ему в глаза, Дауд очень медленно издал долгий тихий свист, как тогда с Расулом, когда конь задрожал от страха в пещере. Жеребец снова опустил голову. Дауд наклонился и прижался лбом к золотистому лбу животного. Они неподвижно стояли по меньшей мере минуту. Затем Дауд осторожно потянул за веревку и пошел к воротам. Конь последовал за ним. У ворот Дауд снял с него недоуздок, и животное побежало по загону, взбрыкивая от радости, словно жеребенок. Дауд с улыбкой смотрел на него, затем открыл ворота и выскользнул из загона. Когда он снова их закрывал, я подала голос:

— Великолепный конь.

Он взглянул в мою сторону.

— Да, — последовал ответ.

Что-то в выражении его лица изменилось, оно стало более замкнутым. Я пожалела, что стала тому причиной. Дауд обмотал ремешки хлыста вокруг руки.

— С тобой хорошо обращаются?

Я кивнула. Мне хотелось что-то сказать, но меня вдруг охватили смущение и тревога.

— Ты одета как бакривар, пастушка, но твои волосы и лицо — они не соответствуют одежде.

Он направился ко мне, и мое дыхание участилось, но Дауд прошел мимо. Я почувствовала терпкий запах его блестящей от пота кожи.

— Подожди, — сказала я, и он снова повернулся ко мне. — Я… Когда я смогу вернуться?

Прежде чем заговорить, Дауд некоторое время изучал облака у меня над головой.

— Если хочешь, я могу сделать так, чтобы ты уехала завтра.

Он ждал ответа. Почему я не сказала: «Да! Да! Я должна уехать завтра, как можно скорее!»?

— Однако это может оказаться непросто, — неожиданно добавил Дауд.

— Почему?

Он начал перебирать заплетенные в косички мягкие сыромятные ремешки своего хлыста. Я смотрела на его руки.

— В лагере есть только один гуджар, которому я могу доверить провести тебя через горы, и это наш единственный конюх. Поездка в Симлу и обратно займет семь или восемь дней. За эти восемь — или, может быть, десять — дней мы закончим объезжать лошадей, прежде чем перегонять их в Пешавар. В это время конюх будет нам просто необходим. Но я пообещал доставить тебя в Симлу. Если ты очень хочешь уехать, я позабочусь…

— Нет.

Неужели я сказала «нет»?

Теперь на лице Дауда появилось любопытство. Он похлопал хлыстом по бедру.

— Разве твой муж не будет волноваться?

Я не ответила.

Хлыст в его руке замер.

— Значит, ты пробудешь в лагере еще некоторое время? Таково твое желание?

Прошло по меньшей мере десять секунд, и я ответила:

— Да, таково мое желание.

— Да будет так, — сказал Дауд, затем развернулся и ушел, оставив меня одну в неподвижном, разреженном воздухе Кашмира. После его ухода мне стало одиноко.

Глядя, как он уходит, я поняла, как называлось это непонятное мне чувство: страсть.