Лирик против вермахта

— Прямо чудо…

И едва завернул за коридор, встал, как вкопанный. Вот, оказывается, куда все делись: и больные, и медсестры, и врачи. Все тут были: красные, многие со слезами на глазах, улыбки на лицах.

— Что здесь происходит? Вы совсем с ума сошли?! А ну марш по местам! — толком не разобравшись, стал разгонять персонал госпиталя. — Что еще за сборище?! Почему дежурная не на месте?! Живо туда! А ты… ты…

Мишка, прерванный на полуслове, ясно понял, что сейчас ему достанется. И не ошибся.

— Ты, дурака кусок! Тебе что было сказано?! Судно выносить и воду больным таскать! Что за балаган развел?! А если кого удар хватит?! Не видишь, после операции? Швы разойдутся, — военврач со злостью тряхнул кулаком. — Пшел к лежачим! И сиди там, пока не позовут!

Кивнув Миша, тут же юркнул за дверь, а там уже рванул по коридору. Начальник госпиталя, мужик суровый, мог еще чего-нибудь придумать.

* * *

Медсестричка усадила его на скособоченный стул, и строго погрозила пальчиком. Смешно. Сама ещё совсем девчонка, не старше его, а взрослую тетю из себя строит.

— Сиди здесь, охальник, и носа за дверь не кажи. Афанасий Петрович совсем злой, — она кивнула на дверь, за которой гремел злющий голос начальника госпиталя. Точно, разозлил его. — Здесь у нас совсем плохие лежат. Совсем… — добавила девчонка тихим голосом. — Особенно тот… Танкист, обгорел просто жуть. Места живого не осталось… Постоянно зубами скрипит, а как очнется, просит застрелить его… А ты все зубы скалишь.

Бросила на него осуждающий взгляд, хотя несколько минут назад сама над анекдотами хохотала до слез. Вот же, коза.

— Смачивай ему губы мокрой тряпочкой почаще, но пить не давай. Никак нельзя, даже если умолять начнет. Понял?

Снова у ней был такой же взгляд. Мишке даже обидно стало.

— Сделаю, чай не дурнее других, — а как она вышла, добавил. — Точно говорят, хочешь, как лучше, а получается как всегда.

Вздохнув, принялся «бдить». Горелый танкист, и правда, так жутко стонал, что мурашки по спине бегали. Иногда вроде бы затихал, успокаивался, но в какой-то момент все заново начиналось. Хрипел с переливами, захлёбывался, словно воздуха не хватало.

— Не дай Бог, так попасть, — отвёл взгляд Мишка. Вид корчившегося от боли командира, перемотанного бинтами на манер мумии, и, правда, был страшен. — Лучше уж…

А после танкист очнулся, и совсем стало жутко.

— Эй, кто там есть? Что же вы, суки, мучаете меня? Пить дайте! Воды хочу, горит все нутро, не отпускает. Пить! — хрипел он, дергаясь всем телом. Если бы не верёвки, то давно бы уже поранился. — Твари, клистерные! Жопы отожрали на казённых харчах, а мне кружки воды жалеете…

Стоя рядом, Мишка осторожно приложил к его рту влажную тряпку. Забинтованная маска тут же дернулась и стала жадно хватать губами тряпку.

— Кто это? Сестричка, ты? Нет? — не дождавшись ответа, танкист снова заговорил. — Браток, слышишь? Помоги… Не могу больше… Совсем мочи терпеть нет. Кончился я, браток. Совсем кончился… Наклонись, ниже…

Мишка наклонился было, как рука больного вырвалась из-за ремней и вцепилась в ворот рубахи парня. Как клещами держались.

— Тут, под матрасом, браток. Просунь руку, — хрипел танкист. — Просунь. Наградной пистолет там. Земеля мой принес… Помоги, друг.

Под матрасом, и правда, что-то лежало. Парень выдернул руку с небольшим пистолетом, явно не русским.

— Не могу сам… Пальцы не слушаются, а ты возьми, — почти в самое ухо шептал больной. — Помоги… Лучше сдохнуть, чем терпеть такое.

Совсем командир на грани. Если бы мог, точно бы пустил себе пулю в лоб. Такому пистолет лучше не давать. Мишка сразу же спрятал пистолет за пазуху.

— Что молчишь? Ссышь? Я бы тебя, сука, сам шлепнул, — голос танкиста едва не звенел от ненависти. Ножом можно было резать. — Не хочешь? Я ведь уже труп! Б…ь, я уже сдох… Обрубок, кусок дерьма… Понимаешь, мне уже нет… Помоги.

Жуткое зрелище. Как такое терпеть? Но надо терпеть, сквозь зубы, но терпеть.

— Нельзя, нельзя так, — сквозь зубы отвечал Мишка, перехватывая ладонь танкиста. — Терпи… Э-э-э…

А что он еще мог сказать? Он, пороха не нюхавший, танкисту, боевому командиру, многократно горевшему в боевой машине? Как он мог его успокоить? Какие найти слова?

— Потерпи… — как попугай, повторял одно и то же.

Прекрасно понимал что толку от его слов никаких. Только хуже делал. Танкиста аж корежить начало, словно приступ начался.

— Потерпи немного… Э-э-э…

Не было таких слов, что могли бы его сейчас успокоить, примирить со своей судьбой. Просто не было. Или…

— Э-э…

Где-то в закоулках его памяти что-то шевельнулось. Это было что-то очень важное, свежее.

— Есть, есть такие слова… в песне…

Мозг «старого» поэта, хранивший огромное число песен прошлого, настоящего и будущего, тут же выдал нужное.

— Танк подбит, танк разбит, — начал Мишка говорить речитативом, постепенно повышая силу голосу.

Люк заклинило и ясно,

Что душа в огне сгорит,

Дай Бог, чтобы не напрасно.

За броней, ревущий бой,

А внутри вдруг стало тихо.

И звенит в ушах покой,

А вокруг бушует лихо[1].

Не нужно его успокаивать, нельзя его успокаивать. Ведь, летеха еще воевал. Перед его глазами еще стоял прицел боевой машины, где застыла угловатая коробка немецкого панцера. И хриплым от ярости голосом он еще кричал «огонь», «огонь», «огонь»!

— … Дернул люк, толкнул он люк,

Из последних сил, что было.

Скрежет стали рванный звук,

И все в памяти застыло.

А танкист едва дышал, замерев без движения. Слушал так, как никогда не слушал. Ведь, это про него, про его ребят, про его танк. Марлевая повязка на его глазах покрывалась влагой, а он скрипел зубами.

— Дым души, кромешный ад,

И уже с дыханием туго.

Только мысли за ребят,

Может вырвались они из круга…

Мишка пел, уже не сдерживаясь. Чуть с хрипотцой ломающегося голоса, чувствуя, что это уже не слова, не песня, а боевая молитва. Закрыл глаза, отрешившись от всего, что вокруг его окружало.