Литконкурс 'Тенета-98' (сборник рассказов)
Шрифт:
которые для вод тяжелого озера
стали жесткой правильною оправой.
Лишь жаль было, что не посещает осень рай.
Имя появилось у каждого,
кто населял леса, названные мною садами.
Мир пел мне в уши всякой букашкою,
жужжавшей ласково: "О, ветхий Адаме..."
ПЕЙЗАЖ 8
о эти листья и плоды
из звона и из воска
в потеках радужной воды
стволов и стен известка
и где-то где-то далеко
благословляя явь
цепочка воплей петухов
стремится
упругих капель крупнозернь
в томлении и ил
в пруду разбуженном грозой
царит как крокодил
вновь будто пьяный поцелуй
отчетлив и несух
коснется чмок воды пруда
лягушек сытых брюх
и жизнь ознобом и песком
огромный рот набив
под взвизги сада и зевак
разделась у крапив
ЕЙ
(РЭП ДЛЯ БЕЛЫХ)
Я понимаю и чувствую многое из...
Я понимаю и чувствую многое вне...
Старый, изящный, забытый людьми эгоист
делает явную явь все явней и явней.
Запад парадов и подлость подъездов и дней.
Я завещаю Ей все, что еще напишу.
Видные виды на воду видней и видней.
Я не спешу, я еще никуда не спешу.
Я понимаю и чувствую многое о...
Я понимаю и чувствую многое за...
Я Ей поверил и верю на множество йот.
Я завещаю Ей мозг свой и эти глаза.
Дивная дива диванов дивней и дивней.
Желтая жидкость жутчает как в желобе желчь.
Я ощущаю Ее и себя ощущаю я в Ней.
Я обещаю Ей многое, многое сжечь.
Я понимаю и чувствую многое над...
Я понимаю и чувствую многое, но...
Тени скользящих под солнцем хламидо-монад
жизнь не лишают придуманных мною длиннот.
Запах народов, вокзалов, кочевий, дорог и стогов...
Город домов, что на месте опять не стоит.
Я понимаю и чувствую, но не готов
выйти из мрака и стать не собой вместо них.
ЛАМПА
Раскрытые книги истории свои начинали...
У меня была лампа без абажура.
Я предвкушал героические финалы.
Суть легко вылущивалась из словесных кожурок.
Я жег свою лампу ночами.
Я никуда не отлучался из комнаты.
Книжные истории кончались, едва начавшись.
В их финалах я не находил искомое.
Среди друзей жизнь желавших оцвечивать
я на время забывал накаленную нить мук.
Мы дружно гасили наши лампы и свечи.
Наши девушки любили вино и тьму.
Я примерял лампе разные абажуры.
Под ними она становилась тусклее.
Суть уже не вылущивалась из словесных кожурок.
Нечем было осколки событий склеить.
Далее интерес к лампе утратил я
Давних знакомых куда-то делись тела.
Последний абажур был тяжек как каска карателя
или взгляд политического деятеля.
Теперь вечер. Бархатна по столам пыль.
Пейзажи валятся в темень, у окна отдежурив.
Зажечь
нечего. У меня больше нет лампы.Остались только улыбки и абажуры.
* * *
В безоблачную пепельную ночь
луна, скупясь, пусть выделяет свет свой
ковчегу, Арарату, Ною, но
еще вернуться должен голубь с ветвью.
Все будет, все еще произойдет...
И твердью новой станет не земля,
а чистый вечный звонкий сизый лед.
На дне остались села и поля.
Под жирной тусклой красною чертой
на плоскости безумного покоя
я - патриарх. Я брежу чернотой,
глазок луны окован коей.
Мне ведом мрак огромного зрачка,
глядевшего в глазок во дни затмений,
и грома отдаленного раскат...
Пройдут века - мне память не изменит.
Я комкаю и жгу листы чужих,
твоих, его, моих воспоминаний.
Я помню всех, чью призрачную жизнь
я оделял своими именами.
* * *
Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,
в толпе допетровских ярыжек и дьячков
– белочек, что пушисты и рыжи,
и шустрых серьезных бурундучков.
Хотите лишить меня веры? Лишайте же...
я дарю вам все храмы в известках белых,
всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего...
Вам, сотни бурундуков и белок!
Я увижу, чуя зверья козни,
среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек
бурундучков, что шустры и серьезны,
и белочек пушистых и рыжих.
ФАНТАЗИИ НОВГОРОДСКОГО ЛЕТА
Кругом бродят рабы предрассудков,
глазеют на блудливых ницшеанцев...
Исихасты становятся объектом шуток.
Быть понятыми у них нет шансов.
Прерафаэлиты гонимы назарейцами.
Жаркий август томится в клумбах.
Прохлада вновь остановлена за речкою.
Угрюмые адамиты ее не любят.
Я - испачканный синим небом
братаюсь с первым встречным пустынником.
Грезится Фиваида, где с ним я не был,
и снег, на котором остынет он.
Гноящиеся глаза молодого Кафки
в близкой осени видят птичьи стаи,
тянущиеся на поиски новых африк.
Над их песками им стоит таять.
Я выковыриваю вкусные слова
из брошюрки о правилах хорошего тона.
Каждое слово - это новый волан
для ежевечернего бадминтона.
Я сплю меж страниц устаревшей книги.
Я мочусь над грустной приильменской равниною,
над кустиками морошки и черники,
ощущая нечто ни с чем не сравнимое.
Я окликаю допарижского Кортасара
с просьбой о займе в сотню песо.
Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.
Мы оба искушаемы полуденным бесом.
Из города больше не вылетают самолеты.
Окажусь ли я снова над облаками?
Боюсь, дом мой - книжные переплеты,