Любимая и потерянная
Шрифт:
Снова сыпал снег, но теперь уже как-то вяло, словно истощив все силы накануне. Ветра почти не было. Покрывшее город белое одеяло становилось все толще и пышней. В дверях клуба Макэлпин остановился. Он никак не мог заставить себя уйти. Что-то властно удерживало его. Он чувствовал, что должен дождаться ее, что нельзя оставить ее здесь одну. И это чувство приводило его в смятение. Наконец он нехотя поплелся по улице и, пройдя через тоннель, вышел на Дорчестер-стрит, мерцающую розовым неоном реклам. На углу он снова остановился и некоторое время наблюдал за работой снегоочистительных машин. Две маленькие машины, как танки, двигались по тротуару, сгребая на мостовую снег, где его через широкую трубу всасывала в свое огромное чрево другая машина. Танки рвались вперед, в трубе завывал ветер, и Макэлпину казалось, что он наблюдает за какой-то крупной военной операцией. Вскоре плечи его засыпало снегом. Неожиданно один из танков грозно двинулся прямо на него.
Глава девятая
Макэлпин собирался встать попозже, но проснулся, как обычно, в семь с ужасной головной болью. В окно, которое он оставил приоткрытым, врывался, пузырем надувая гардины, ледяной ветер, выстудивший всю комнату. Вскочив, он поспешно захлопнул окно, снова забрался в постель, плотно закутался в одеяло и, уютно поеживаясь и прислушиваясь к воркотне отопительной батареи, стал ждать, когда же наконец его перестанет донимать пронизавший до самых костей холод. Зачем мне вздумалось рисоваться перед Пегги и утверждать, будто я люблю зиму? Да пропади она пропадом, эта минусовая температура! Я лето люблю!
Только без пляжей и летних коттеджей.
Рассказывая Кэтрин, как он в детстве жил с родителями в летнем коттедже, Макэлпин умолчал об одном — о том, как перестал бывать на пляже Хэвлоков. А в шестнадцать лет вообще отказался ездить к морю и порвал с ним навсегда. Он проводил каникулы в городе, работая где придется, и постепенно научился любить испепеляющий летний зной. Кроме того, он научился быть один. Кэтрин вряд ли это поймет, но Пегги с ним согласится, что очень важно уметь наслаждаться одиночеством. Он ощутил своеобразную прелесть этих жарких летних месяцев, когда, полностью предоставленный самому себе, уже не должен был стараться производить впечатление, быть приятным… Кэтрин, наверное, нашла бы все это странным, а вот Пегги поняла бы его. Ах, как было бы хорошо, если бы в ту пору в его комнате при университете жила Пегги! Он очень живо представил себе, как, проспав допоздна, он лениво подходит к окну, взглянуть, будет ли и сегодня такая же жарища, как накануне, потом бредет к дверям за газетой, потом за завтраком проглядывает ее, и все это время Пегги сидит рядом и смотрит на него. Вот они вдвоем выходят в сверкающее пекло улицы. От раскаленного тротуара пышет жаром в ноги, а Пегги в своем легком летнем платьице кажется такой прохладной, что его приятель парикмахер, стоящий на пороге своей парикмахерской, на углу, непременно воскликнет: «Ну и ну, ее, наверное, никакая жара не берет!» А вечером, когда станет немного прохладней, перед тем, как засесть за работу, он остановится возле открытого окна, а за его спиной, прислушиваясь к ночным шумам, будет стоять Пегги, и неугомонный город многоголосым гулом вдруг ворвется в комнату, чтобы напомнить им, что они вместе и теперь уже не одиноки…
Но тут шорох ударявшихся об оконное стекло колких снежинок прервал его мечты. Сейчас зима. Он в Монреале. Один. Он встал и подошел к окну. Продрогшая улица. Температура опустилась ниже нуля. Слышно, как жесткий снег поскрипывает под ногами пешеходов, которые торопливо проходят по Шербрук, наклонив голову, чтобы защитить лицо от резкого ветра. В такое утро девушка, которой нечего обуть, кроме легких туфелек с галошами, может схватить пневмонию. Он подумал, что и самые бедные девушки, наверно, запаслись зимними ботинками на меху.
Выйдя из отеля с намерением позавтракать, Макэлпин направился к Доминион-сквер, где находился ресторан «Медвяная роса». Что ему в конце концов мешает позавтракать именно там? Порывом ветра у него чуть не сорвало шляпу. Мороз пощипывал уши. Стоял адский холод.
Маленький чистенький ресторанчик в этот час был пуст. За столиком неподалеку от двери сидела неизменно занимающая этот пост старуха с добродушным, матерински ласковым лицом. Она просиживала здесь часами и днем и утром и не заказывала даже чашки кофе. Макэлпин собрался было, описав внешность Пегги, узнать у старухи, была ли тут нынче девушка, но, уже поздоровавшись с ней, понял, что совершил ошибку. Даже взгляда, брошенного в ее сторону, было достаточно, чтобы влипнуть — старуха тут же начинала рассказывать историю своей беспорочной жизни. Переполнявшие ее материнские чувства не знали удержу, они распространялись на всех и каждого. Получив свой апельсиновый сок, кашу и яичницу с беконом, Макэлпин принялся за завтрак под приглушенный аккомпанемент негромкого, вкрадчивого голоса. При этом старая карга с материнской зоркостью ловила каждый взгляд, который он бросал в сторону двери. А его с каждой минутой ожидания все больше тревожила мысль о том, что Пегги нужны теплые ботинки.
Вошла худощавая англичанка в коричневом пальто с двумя красивыми,
опрятно одетыми ребятишками: мальчиком лет семи и пятилетней девочкой. Мать, усадив их рядом с Макэлпином, отправилась к стойке делать заказ. Эти маленькие англичане уже побывали с утра у доктора. В руке у мальчика была палочка, какими врачи прижимают больному язык, чтобы осмотреть горло.— Ну будь умницей, открой пошире ротик, — серьезно обратился он к своей чинной сестренке.
Та раскрыла рот, он надавил палочкой на язык и сокрушенно покачал головой.
— У тебя на гланде черное пятно, Сюзи, — сказал он своим лучшим докторским тоном.
— Ты это понарошку? — спросила Сюзи.
— Нет, Сюзи, правда, большущее черное пятнище.
Маленький доктор так вошел в роль, что девочка совсем растерялась, не зная, он это в игре говорит или всерьез. Она обернулась к Макэлпину и с тревогой спросила:
— Он понарошку, правда?
— Конечно, понарошку, Сюзи, — ласково сказал Макэлпин. — Он просто шутит…
Ему пришло в голову, что он мог бы сходить на улицу Сент-Катрин, купить в магазине Огилви пару меховых ботинок и занести их к Пегги на квартиру. Тут преисполненная материнских чувств старушка одобрительно улыбнулась.
— Детям все кажется настоящим, не правда ли? — сказала она. — Мать хорошо сделала, что так тепло их одела. Вон какой мороз!
Да, но теплые зимние ботинки стоят долларов десять-одиннадцать, а он уже за номер задолжал. С деньгами у него туговато. Его бесила мысль, что, по сути дела, он не в состоянии купить Пегги ботинки. Раздумывать из-за такой пустяковой траты — как это унизительно. Он обмотал шею шарфом, вышел из ресторанчика и, чувствуя себя легким, энергичным, бодрым, быстро зашагал сперва по Пил, а затем по Сент-Катрин к универсальному магазину.
В обувном отделе на вопрос продавщицы, какой размер ему нужен, он засмеялся и покраснел. Продавщица тоже засмеялась. Он посмотрел на ее ногу, красивую маленькую ножку, мысленно сравнил ее с ножкой Пегги, уплатил двенадцать долларов за теплые ботиночки из коричневой кожи и, насвистывая, отправился на Крессент-стрит.
Никто не отозвался на его звонок внизу, а возле парадного входа ему пришлось позвонить трижды, прежде чем появилась миссис Агню, на ходу нащупывая завязочки застиранного синего халата. Светлые, с проседью волосы падали ей на глаза.
— А, помню, помню, вы один из друзей мисс Сандерсон, — сказала она, дав ему повод подумать, что к Пегги прикомандирован целый полк избранных друзей, навещающих ее на дому. — А я тут так сладко задремала… — доверительно продолжала она, обращаясь к Макэлпину, как к старому знакомому. — Но что это мы стоим на холоде? У меня, понимаете, грудь заложило немного…
— Не будете ли вы так добры передать мисс Сандерсон вот этот сверток, — попросил он, заходя в прихожую.
— Конечно, конечно. Погодите-ка, я дверь притворю. Этак на сквозняке еще хуже прохватит. Я рада, что вы зашли. Вид у меня, наверно, ужасный, просто чучело какое-то, но тут, как на грех, вчера вечером… Вы только не подумайте, такое со мной не часто случается. Кузен из Сент-Агаты… Вы себе не представляете, полгода не видались, — добавила она, расплываясь в умиленной улыбке. — Ах что за мужчина! Я даже точно не знаю, кузен он мне или нет. Понимаете? А уж до чего бедовый, до чего живой! И ведь самому, между прочим, наверное, все шестьдесят, лысина во всю голову. Но видели бы вы, что он выделывал, когда водил меня прошлым летом в Белмонтовский луна-парк! Целую ночь с ним проездили на этих автомобильчиках, которые все сталкиваются. Народ вокруг хохочет, а мы все ездим. Так целую ночь и прокрутились на этих автомобильчиках. А ему хоть бы что. Знай усмехается. Весело было — потеха! А вчера вдруг снова заявился. Это, скажу вам, кое-что значит. Что вы говорите? Сверточек? Ну конечно. Я ей прямо в комнату положу. Как ей сказать, кто принес-то?
— Скажите просто — незнакомый, — сказал Макэлпин и, открыв дверь, начал спускаться по лестнице.
— Погодите, погодите! — воскликнула миссис Агню. — Какой же вы ей незнакомый?
— А кто же я, по-вашему?
— Ну это вы просто шутите! — крикнула она ему вслед.
— Вовсе нет, — ответил он, помахал рукой и засмеялся.
Ветер приятно холодил щеки. Воздух был сухой, бодрящий. Все играло у него внутри. А в ушах звенел голосок милой английской девочки, встревоженно спросившей его: «Это он понарошку?» Эта фраза не шла у него из головы. Ему представилось, что все люди, когда-либо распоряжавшиеся им, видели, как он купил теплые ботинки для белой девушки, которая дружит с неграми, и ему очень нравилось чувствовать на себе взгляды всех этих людей. «Нет, нет, это он понарошку!» — в ужасе крикнул отец. «Право же, понарошку», — пробормотал старый Хиггинс, не в силах поверить, что так в нем заблуждался. И все офицеры из их кают-компании, и в первую очередь увешанный орденами капитан Уэлш, побагровев, ошеломленно восклицал: «Ну не всерьез же!» — «Нет, нет, не всерьез», — твердил в смятении ректор университета. «Боже милостивый, ну конечно, не всерьез!» — кричал мистер Карвер.