Любимая и потерянная

Кэтрин остановилась перевести дыхание, и Джим спросил себя, почему ее слова так растрогали его?

— Но идти рядом с вами, Джим, — продолжала она, — знать, что это нужно вам, о, это совсем другое дело. Тут мне делается интересно. Мне хочется быть яркой, умной, чтобы мы оба производили хорошее впечатление.

Последние слова своего торопливого сбивчивого монолога она произнесла уже совсем другим тоном и тихо засмеялась, впервые ощутив уверенность, что он может быть счастлив, навсегда оставшись с нею.

Он тотчас почувствовал охватившую ее радость, и она, эта радость, успокоила его и умилила. Он подумал, что был круглым дураком, когда не понимал, что именно с ней, с Кэтрин, скорее, чем с любой другой женщиной из тех, кого он когда-либо знал, сможет вполне свободно, по-настоящему быть самим собой. Он крепко сжал ее руку, желая и все еще опасаясь рассказать ей, как всю эту неделю она была с ним, предостерегая его от опрометчивого шага, который мог бы погубить всю его жизнь.

— Если ты уже не один, — говорил Джим, — ну… словом, если рядом, бок о бок с тобой идет другой человек, то сперва кажется, будто все переменилось, все как-то не так, а потом видишь, что все именно так, как нужно, и этот человек помогает тебе идти давно избранным тобой путем. Только вот никто не может рассчитывать заранее, что встретит такого человека, который как будто всегда был вместе с тобой, ведь правда, Кэтрин? — спросил он и подумал, вспомнит ли она, как он рассказывал о том, как много лет назад он стоял за темной изгородью дома Хэвлоков, полный жгучего желания рассчитаться за обиду. Ей не нужно было объяснять это, она сама все понимала. И это еще больше укрепляло его счастливую уверенность в том, что Кэтрин будет идеальной помощницей в осуществлении его честолюбивых надежд. Даже больше того, сам поток ее жизни легко и без усилий понесет его в том направлении, которое он начертал себе и куда она с чарующей легкостью манила и влекла его за собой. — По-моему, в детстве я был слишком одинок, — продолжал он. — Поэтому я никогда не умел быть откровенным и всегда прятал какую-то часть своей души, ожидая, когда появится такой человек, которому я поверю.

— Я знаю, — сказала она нежно.

Они замолчали, и это молчание еще больше укрепило в нем рациональную убежденность в том, что все у них будет гладко. Он посмотрел вниз, на придавленные снегом крыши, на улицы, которые казались призрачными в мертвенном свете фонарей, бросавших отблески на небо. Интересно, что бы с ним сейчас было, не одумайся он вовремя. Наверное, сидел бы там, внизу, в том подозрительном квартальчике у железнодорожных путей или в обшарпанной комнате где-то в глухом переулке, невесть зачем терзая себя тревогой о Пегги и понимая в то же время, как безрассудны все его старания обуздать эту мятежную натуру. Но, даже пытаясь побороть себя, он все равно имел бы глупость позволить ей и в его жизнь внести тот странный сумбур, который царил в ее жизни. Он ей позволил вышибить его из колеи, позволил не умом, умом-то он всегда был против, нет, она добилась этого, затронув какую-то черточку его натуры, какое-то свойственное ему, но стыдливо скрываемое безрассудство. Он мог из-за нее и вовсе потерять голову. Все эти сюрпризы, которые она на него обрушивала, рассказывая о своей непонятной, беспокойной жизни, вызывали в нем болезненное возбуждение. Быть с нею — значит постоянно ощущать это болезненное возбуждение, испытывать тоскливую боль в сердце, каждый раз, когда пытаешься остаться в рамках благоразумия. С ней все так трудно, путано и трудно, с возмущением думал он, глядя вниз на белый город, откуда Пегги все еще звала его разобраться в крутых и стремительных поворотах ее жизненного пути, пока и его самого не захватит мятежный пыл и поэзия этой жизни, совершенно непонятной ему, чуждой его натуре и пагубной для покоя его души. Даже думать о Пегги сейчас было так трудно и тягостно, что он невольно повернулся к Кэтрин, ища спокойствия и мира, которые он всегда находил в ее присутствии.

Порыв ветра сдул с ветки комочек снега, и он свалился Кэтрин за воротник.

— Ой, ой, как холодно! — вскочив на ноги, взвизгнула она. — Прямо на шею, Джим, прямо на мою бедную шею!

Сняв перчатки, он безуспешно пытался собрать снег с ее теплой кожи, пока он наконец не растаял.

— Ну ладно, что делать? — сказала она, смеясь. — Пойдемте, Джим.

Дом Мэрдоков, до которого оставалось совсем немного, представлял собой огромное кирпичное здание, отделенное от улицы железной оградой. Позади дома виднелся гребень горы, сплошь заросший деревьями. Сейчас этот просторный дом, построенный отцом судьи Мэрдока, разбогатевшим лесоторговцем, был ярко освещен, вдоль тротуара стояла целая вереница автомобилей. Было время, когда Мэрдоки принимали у себя только людей, связанных с их семьей деловыми отношениями, но с тех пор как судья Мэрдок в возрасте шестидесяти пяти лет женился на Анжеле, дом их каждый вечер ярко сиял огнями, а двери были открыты для всех.

Непрерывно прибывавшие гости заполнили большой, обшитый панелями холл, где возле дверей, ведущих в гостиную, их встречала Анжела. Эта высокая слегка начинающая полнеть сорокалетняя женщина с каштановыми волосами, красивыми плечами, гибкой талией, молочно-белой кожей и грациозными движениями для каждого находила теплое, приветливое слово.

— О! Кэтрин и с ней капитан Макэлпин, — весело проговорила она.

Макэлпина давно уже никто не называл капитаном, и ему было приятно это обращение.

— Мы с отцом Кэтрин говорили о вас, капитан, — шепнула Анжела. — Вернее, он говорил, а я слушала. Ну, знаете ли, вы произвели большое впечатление!

Она повела его сквозь толпу гостей в тот угол гостиной, где в полном одиночестве безропотно восседал ее муж, судья. Ему предстояло просидеть так еще два часа, а затем незаметно удалиться к себе в спальню, чтобы на следующее утро в судейском кресле чувствовать себя свежим и сохранять ясность мысли.

В столовой буфетная стойка ломилась от многочисленных бутылок отборнейших сортов бренди и виски. Кэтрин выпила немного бренди, а Макэлпин налил себе рюмку «Канадского клуба». Раздумывать, зачем он это сделал и почему его вообще потянуло отведать напиток такой крепости, он не стал. Результат же оказался самый ошеломляющий. Правда, перед этим он уже выпил довольно много вина в «Ритце» и к тому же вошел с мороза. Оглядевшись, он не увидел среди неожиданно расплывшихся, словно в тумане, лиц ни одного, которое бы показалось ему приятным, а ведь здесь собрались самые влиятельные люди, знакомство с ними могло быть ценным для него. Со всех сторон долетали обрывки привычных разговоров. «Я с вами не согласен, Перкинс, — доносился голос экономиста. — Меня отнюдь не тревожит то, что вы называете гнетом католического пуританизма…» Другой голос, вкрадчивый голос директора коммерческого банка, объяснял: «Покупаем у Штатов. Продаем Англии. Таким образом, находясь посредине…» — «Старая концепция могущества стерлингового блока…» — внушал голос адвоката, франкоканадца.

А Макэлпин думал: «И почему они все говорят с такой немыслимой напыщенностью и тупостью?» Он был взвинчен до предела, его угнетала тревога, а голоса эти только мешали ему. Подавленное настроение сменялось раздражением, потом вдруг на него накатывала такая безрассудная отчаянность, словно сам черт ему не брат. И всего одна рюмка виски.

Кэтрин тронула его за руку.

— Глядите, вон там. Ваш друг мистер Хэвлок, — сказала она, указывая на тихонького человечка с изящными манерами и тощей шеей. Чуть улыбаясь, он слушал Анжелу, которая говорила:

— Отчего это, Эрнест, мне теперь совершенно не хочется слушать симфонии? Только квартеты…

А ведь когда-то родители Джима не смели ступить за ворота виллы, где жил этот щупленький человечек. Отчего же сейчас Хэвлок кажется ему таким незначительным? Вспомнив детство, Макэлпин хотел было уже подойти к нему и заговорить, но тут снова кто-то тронул его за рукав.

— А, вот вы где, Джим, — сказал мистер Карвер. — Посмотрите-ка, здесь Генри Макнаб, вы, конечно, знаете, кто это? — переходя на шепот, спросил он. — Вон у столика с закусками, подойдемте к нему.

Широкоплечий светловолосый член кабинета министров находился в дальнем конце столовой, где угощался начиненными сыром палочками сельдерея.

— Отличный сельдерей, Макэлистер, — сказал он, когда мистер Карвер представил ему Макэлпина.

— Макэлпин, а не Макэлистер, сэр.

— Все равно, попробуйте сельдерей.

— Генри, я тут рассказывал Джиму о вашей речи в Организации Объединенных Наций, — мягким голосом проговорил мистер Карвер.

— Я читал ее, Макнаб, — очертя голову ввязался в разговор Макэлпин. — Ясное дело, вам иногда приходится помахать кулаками без драки.

Испуганное выражение на лице мистера Карвера почти протрезвило его, он попытался всмотреться в лицо Макнаба, но оно расплывалось перед его глазами.

— Я хотел сказать, вы здорово плеснули холодной водой на горячие головы этих идеалистов, — пояснил он.

Ответ члена кабинета ускользнул от его внимания. Джим расслышал лишь последние слова: «глупый самообман».

— Глупый самообман, — повторил Макэлпин, внезапно потрясенный неожиданной догадкой, больно кольнувшей его в сердце. — Ну конечно!

Он не заметил озадаченных лиц Макнаба и Карвера. Неужели весь этот вечер он только и делал, что пытался успокоить себя глупым самообманом? Он не стал искать ответа на этот вопрос. Зато тотчас же задал себе еще один: что, если Пегги тоже обманывает себя, и не только в том, что касается ее образа жизни, но и в отношении своих чувств к нему? Объяснись он с ней до конца, и может быть… В этот момент раздался голос мистера Карвера.

— Вы что-то сказали, Джим? — спросил он.

— Мне пришло в голову, — проговорил Макэлпин, — что я знаю людей того типа, который имеет в виду мистер Макнаб. Я говорю, — запинаясь, пояснил он, — о тех идеалистах, которые сами себя обманывают. На днях я разговаривал с такой особой.