Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)
Шрифт:
Сначала хоронили Намджила.
Эльбек, словно обезумев, кричал, что должен привезти к хану мертвое тело, а если нет, то хотя бы окропить его хладеющие члены горячей кровью убийцы, так что по знаку ламы несколько самых крепких табунщиков принуждены были схватить молодого калмыка и держать его, не отпуская, пока судороги неистовой злобы не сменились тихим, покорным отчаянием.
Хонгор все это время стоял неподвижно, безропотно снося проклятия Эльбека, и видно было, что он не шелохнется, даже если Эльбек, разметав пастухов, бросится на него с ножом. Глаза Хонгора были устремлены на Эрле.
Она стояла все там же, рядом с Анзан, сама не заметив, как схватила ее за руку, и вот, будто сестры, будто подруги, они застыли,
Эрле тоже не сводила с него глаз. Боже, чего бы ни отдала она сейчас, чтобы хоть искорку прежней любви ощутить в себе и взглядом передать Хонгору, согреть его! Только страх и жалость мучили ее. Точно так же она могла бы жалеть и вовсе чужого ей человека… И, наверное, Хонгор что-то понял, потому что он вдруг медленно опустил веки, все больше бледнея, а потом поднял с земли шубу, накинул на обнаженные плечи и, резко повернувшись, пошел прочь.
Эрле проводила его взглядом, но не двинулась с места, смиренно опустила глаза.
Если Хонгор сейчас вскочит на верного златоногого Алтана и пустится искать спасения в степи, женщина не должна стать на его пути, не должна помешать ему. Довольно претерпел он из-за нее!
Когда Эрле решилась поднять взгляд, Хонгора не было видно.
Эльбек понуро стоял на коленях над телом мертвого брата; а лама, вынув из складок своего черного одеяния плоское серебряное зеркальце, установил его на земле и песком из шелкового мешочка отсыпал дорожку к нему от тела покойника, так пристально вглядываясь в узенькую полоску, будто надеялся различить на ней какие-то следы.
Так оно и было. Но отсутствие следов души Намджила означало, что душа сия все еще витала над покинутым телом, не желая от него улетать, потому что, верно, не прямой путь должен был вести ее к Верховному Судии умерших; и ламе еще предстояло выведать, какой же этот путь.
Лама велел подать свой тулум, откуда вынул свиток тонкой пожелтевшей бумаги, испещренной с обеих сторон некими значками, и принялся его внимательно разглядывать. Эрле, разумеется, было неведомо, что там изложены и описаны те пути, по коим должна путешествовать душа к подножию престола Эрлик-Номин-хана, туда, где черные и белые тенгри будут считать черные и белые дела, свершенные при жизни покойного. Имя, год и дата рождения, день и час кончины определяют вид похорон. На иного падет жребий быть растерзанным хищными зверями и птицами, другому – быть съедену рыбами, третий сжигается в пепел, счастливого предают земле.
Счастлив был и Намджил, ибо зимнее солнце еще не обратилось к закату, когда тело его обернули кошмою и зарыли в землю со всем воинским снаряжением: саблей, седлом, луком и стрелою. А над местом погребения воздвигли четыре шеста, обращенные на все стороны ветра.
Однако не успел свершиться печальный обряд, лама вновь взялся за свой пергаментный свиток и углубился в изучение черных значков. Теперь, упокоив тело мертвого, нужно было утешить его душу, ждущую отмщения, и отдать дань справедливости.
Привезти сюда, в улус, ханский суд или явиться с убийцей в ханскую ставку необходимости не было, ибо древний закон степи гласил, не допуская оговорок: за убийство – смерть, какую укажет ему божество, распорядитель судеб, чью волю должен угадать и изречь служитель бога. И предписано свершить сие в самый день убийства, чтобы обе души – жертвы и губителя – враз предстали пред небесным судом после того, как свершится правосудие земное.
Эрле едва не вскрикнула от изумления, когда вдруг увидела среди собравшихся на похороны калмыков того, кого она почитала давным-давно мчащимся по степи, спасающим свою жизнь! Хонгор вместе с остальными мужчинами по знаку ламы опустился на землю, подобрав под себя правую ногу, сложив ладони, потупив голову и закрыв глаза. Лицо его было непроницаемо, и только дрожь рук выказывала, сколь сокрушено его сердце.
Из
женщин в толпе осталась одна Эрле. Остальные разошлись по кибиткам, уведя с собою почти беспамятную от горя Анзан. Ну а на Эрле никто и внимания не обращал. То, за что любая калмычка отведала бы плетей, сходило ей с рук, потому что она была чужая, неверная, не боявшаяся греха и кары небесной. А может быть, они, зная, что предстоит Хонгору, хотели, чтобы он на прощание еще хоть раз увидел ту, которую любил любовью непостижимой и даже пугающей остальных…Но Хонгор не смотрел на Эрле. Он нашел прощальные слова для каждого из своих друзей, обнял родичей. Завершив этот печальный круг, подошел к ламе. Лама благословил его своим очиром [44] и с виноватым выражением на лице негромко произнес: «Ом мани пад ме хум!» – словно отпустил все грехи, словно попытался этими древними, малопонятными, но неизбывно-вечными словами облегчить прощание с жизнью и примирение со смертью, и отошел прочь, а вместо него к Хонгору подъехали пять пастухов на неоседланных лошадях, даже не взнузданных, а Эльбек привел в поводу расседланного Алтана.
44
Священный знак служителей Будды.
Золотистый конь шел мелкой рысцой, игриво перебирая ногами, и при виде своего хозяина издал приветственное ржание, уверенный, что сейчас начнется то, что Алтан любил больше всего на свете: скачки. Однако Хонгор лишь взглянул на коня и опустил глаза.
Алтан, будто почуяв недоброе, вдруг затрепетал всем телом, забился, потом вздыбился, одним рывком вырвал повод из рук Эльбека и метнулся в степь.
Однако отбежал он недалеко. Остановился. Уставился на хозяина, издавая короткое призывное ржание, словно кликал Хонгора к себе, на волю.
Хонгор на миг прикрыл глаза ладонью, но тут же опустил руку и застыл с прежним, отрешенным выражением лица.
Эльбек взъярился. Подхватив с земли забытый кем-то укрюк, он легко вскочил на неоседланного гнедого жеребца и помчался к Алтану. Сколько ни взмахивал он шестом, накинуть петлю на шею увертливого коня ему не удавалось: не родился еще на свет человек, который мог бы обхитрить умного, легконогого коня. Хонгор, которому как будто надоело это зрелище, пронзительно свистнул, и с Алтана разом слетел весь задор. Только тогда Эльбек на скаку смог набросить ему на шею петлю.
Эльбек особенным образом свистнул. Эрле знала, что табунщики так созывают друг друга. Но не по этому свисту к нему на помощь поспешили пастухи, а только повинуясь знаку Хонгора. Они схватили заарканенного коня за уши, спутывая его ноги ремнями, подтащили к другим коням, прежде покорным, а теперь взволновавшимся, обезумевшим.
Наконец все угомонились. И в непрочной тишине отчетливо прозвучали слова ламы:
– Участь твоя, Хонгор, гривы или хвосты. Что выберешь ты?
Рот Хонгора остался сомкнутым, только губы вдруг побелели.
«Что это значит? – недоумевала Эрле. – Зачем ему сейчас хвосты и гривы?»
Но тут Хонгор чуть слышно проговорил что-то, от чего Цецен, согнувшись чуть не до земли, издал короткий стон, а потом враз помрачневшие табунщики, повинуясь Эльбеку, поставили рядом всех шестерых коней, в том числе и Алтана, и, собрав вместе их долгие хвосты, принялись привязывать к ним недвижимого, безучастного Хонгора: за руки, за ноги, за шею…
И тут наконец-то Эрле все поняла! Ноги ее подкосились, и, онемев, лишившись сил, она упала наземь. И все, что случилось потом, слилось в ее помутившихся очах, и звуки все слились: вот кони с буйными гривами, вьющимися по ветру, огненноглазые, испуганно храпя, нехотя тронулись с места, понукаемые немилосердными ударами плетей… Но скоро, упоенные быстротою скачки, помчались неостановимо, пока не скрылись там, где пламенеющее, словно геенна огненная, закатное небо касалось земли… В тех краях размыкали они по степи тело и душу Хонгора!