Любовь холоднее смерти

Книга была отложена окончательно. Девушка больше не могла читать и лежала в сумерках, выключив даже ночник. После вчерашних кошмаров красный тусклый огонек ее пугал. Гораздо лучше казалось просто лежать в темноте, слушая звенящую тишину под потолком, и пытаться ни о чем не думать.

Умиротворенная тишина длилась недолго – Лида испуганно приподнялась, услышав стук в дверь.

– Да?!

– Ты уверена, что мы все убрали?

Вера Сергеевна не вошла, она говорила из коридора, слегка приоткрыв дверь. Ее темный силуэт четко рисовался в светлой щели. «Я снова не заперлась, – поняла Лида. – Нужно запираться, и обязательно на задвижку, чтобы нельзя было открыть ключом снаружи!»

– Я убрала все, что вы велели, – сдержанно ответила она.

– Все те вещи?

– Все те… которые вы показали.

– Ладно.

Это было последнее, что та сказала. Дверь закрылась, шаги удалились в сторону кухни, потом вернулись и стихли. Стукнула закрываемая дверь хозяйской комнаты. Лида лежала, криво запахнувшись краем покрывала, и снова начинала дремать. Она так устала, что ей было лень встать и раздеться.

«Я не выспалась, да еще пришлось таскать эти дурацкие узлы… Один велосипед чего стоил – всю ногу мне исколотил! Обязательно нужно поспать. Прямо сейчас, пусть еще рано. Как сейчас быстро темнеет… Скоро зима. Да нет, уже можно сказать, что настала зима. Алеша всегда говорил, что в Москве слишком холодно, что ему тут плохо и не хватает солнца. И что люди здесь совсем другие – слишком мрачные, слишком серьезные. На юге, дескать, все иначе… Зачем же он оставался в Москве? Только из-за меня. Он оставался из-за меня. Не было других причин, чтобы терпеть столько неудобств. Дома, в Ростове, ему было бы куда лучше. В кругу семьи, рядом с любимыми и любящими его людьми, в привычном шуме-гаме… До чего пронзительный голос у его сестры! Он и сам сперва так кричал, я его с трудом отучила от этой базарной привычки. Мать и отец, замужние сестры, племянники… И он был бы счастлив среди них – как же, герой, король, единственный сын. А что было у него здесь? Эти съемные комнаты – одна за другой, неуютные, дорогие, тесные. Одна работа за другой – и все ему были не по душе, и везде платили так мало, что это можно было счесть оскорблением. А я? Чем была для него я? Понимала ли я его? Не знаю. Сейчас думаю, что не понимала, раз он ушел, а у меня до сих пор нет объяснений этому… Сегодня я пошла навестить его после первой ночи, которую он провел под землей… Я пошла…»

Она не разделась, прежде чем прилечь, и теперь была несказанно удивлена тому, что оказалась босиком и в ночной рубашке. Ноги сразу заледенели от каменных влажных плит, по которым она ступала – медленно, осторожно, будто лунатик. В руке у нее было несколько ключей.

«Один – от чулана, – подумала Лида. – Нет, от погреба. Все не то! От склепа, да, это же ключ от склепа! Джаспер держал ключи от склепов и позвякивал ими один о другой, чтобы позже по звуку выбрать нужный… Чтобы сразу определить, какой именно ключ отпирает нужный склеп. Он сделал себе камертон из этих ключей. У него был абсолютный слух, и он мог рассчитывать на это, когда придет время. Никто не сомневается в этой сцене. Никто. Один ключ, только один ключ был ему нужен, и он его нашел».

Ключи оттягивали ей пальцы, она крепче сжала их в кулаке, чтобы не уронить. В подземелье было так темно, что Лида ничего не различала. Темнота была плотной, почти материальной. Девушке начинало казаться, что она переступает ногами на одном месте, никуда не двигаясь.

«Я снова здесь. Сегодня я пошла навестить его после первой ночи, которую он провел под землей. Алеша? Нет, Эдвин. Эдвин, бедный Эдвин, которого одурманили, придушили, опустили в могилу и засыпали известью. Несчастный Эдвин! Он здесь…»

Он и в самом деле был здесь – она почти услышала чье-то сдавленное дыхание за толщей камня, за белесой, покрытой пятнами плесени стеной – по правую руку от себя.

«Когда он от меня по правую руку, я вижу шрам, – подумала она с содроганием. – Он нарочно так становится. Джаспер? Нет, Сергей. Эдвин? Алеша… Кто там дышит за стеной? Я хочу отсюда уйти!»

Но уйти она никак не могла, не могла даже шевельнуться – тело словно оцепенело от холода, ноги уже не чувствовали под собой каменных плит, дыхание замирало. Двинуться, крикнуть? Это было невозможно. Это было бессмысленно.

«Никто не услышит меня, если я закричу, – поняла Лида. – Сегодня я зашла куда дальше, чем прежде. Сегодня я в склепе. В самом склепе, уже за стеной! Как я сюда попала, ведь у меня не было ключа, я не отпирала дверь… Вот почему вокруг такая тьма!»

Она поняла кое-что еще. Теперь она не стояла, а лежала – вот почему не ощущала под собой твердой почвы. Тело распростерлось на ледяном влажном камне, где-то слышался мерный стук падающих капель – будто водяные часы с издевательской точностью отмеряли уже не нужное никому время. В ноздри бил пронзительный, ядовитый запах, она сразу его опознала, и от этого ей стало еще страшней.

«Так пахнет известь. Значит, я лежу рядом с Эдвином… В склепе миссис Сапси… В том самом склепе, ключ от которого украл Джаспер, когда готовился к убийству племянника. Эдвин должен быть рядом!»

Ей стоило огромных усилий поднять руки и слегка пошарить по сторонам. Она коснулась мокрого холодного свертка справа от себя. Тут ее силы иссякли – Лида некоторое время лежала неподвижно, отдыхая после перенесенных трудов. Она устала от этого слабого движения так, будто подняла огромный камень.

«Что это рядом со мной? Оно не живое и не мертвое. Не дышит… Но я чувствую, что оно не мертво. Это Эдвин? Как я и думала?»

Очередное, страшное усилие увенчалось жалким результатом – Лиде всего-навсего удалось коснуться какой-то ткани. Но она уже не отнимала руки, вцепившись в неподатливую холодную массу.

«Это Эдвин, а вот рукав его сюртука. Господи, если Эдвин жив, я должна разбудить его, и мы вместе уйдем отсюда. Одна я не выберусь, меня тоже отравили, опоили какой-то дрянью… Нечем дышать, как воняет известью! Эдвин, мы должны выйти вместе!»

Но тело, лежавшее рядом, не повиновалось ее робким, бессильным прикосновениям. Она теребила его, гладила, пыталась щипать – тело оставалось неподвижным. Лида попыталась подать голос – издала какой-то жалкий, хриплый звук, который тут же застыл в густой, вязкой тишине, будто муха, попавшая в варенье.

«Нет, мне его не разбудить. Как же он проснется? Как спасется? Что там написано о том, что было на другое утро после убийства? Первым в собор явился каменщик Дёрдлс со своими подручными, чтобы осмотреть и исправить нанесенные бурей повреждения. Когда же он придет? Стоит ему постучать по стенке, как он сразу поймет, что за ней кто-то есть. Кто-то? Чье-то тело. Дёрдлс сразу сообразит, что в склепе прибавилось нечто новое, у него такой же абсолютный слух, как у Джаспера… Если бы не этот потрясающий слух каменщика, Джаспер бы не стал прибегать к такому средству, как известь. Когда они придут? Ночь кончается, а Эдвин больше не дышит…»

Неожиданно тишину прорезал дрожащий, воющий звук, и Лиду будто подбросило. На какую-то долю секунды она увидела смутный квадрат окна, белесое пятно зеркала, потолок… И тут же снова упала в склеп, схватившись за локоть неподвижно лежавшего Эдвина.

«Это призрак крика! – Она в ужасе поняла, что проснуться не удалось, что она снова обречена оставаться здесь до тех пор, пока ее кто-то не освободит. – Тот самый призрак крика, о котором Дёрдлс говорил Джасперу, когда водил его по подземельям собора! ‘‘Как как вы думаете, мистер Джаспер, только у людей бывают призраки? А может, бывают призраки вещей?’’ Каменщик вспоминал о том, что привиделось ему, когда он задремал в этом подземелье в прошлый сочельник: ‘‘Я уснул. И что же меня разбудило? Призрак вопля. Ох, и страшный же был вопль, не приведи Господи, а после еще был призрак собачьего воя. Этакий унылый, жалобный вой, вроде как когда собака воет к покойнику…’’»

Снова где-то завыло. Звук дрожал и постепенно удалялся, будто в недра собора медленно уходила длинная процессия, нестройно распевающая древние готические гимны. Лида лежала, не шелохнувшись. Она не смогла бы двигаться, даже если бы знала, что от этого зависит ее жизнь. Ее тело окаменело, и это бесчувствие было почти сладостным – что может повредить камню, чего он может бояться? Ее страх перешел все пределы, до которых доходил раньше. Она перестала сознавать себя живой, забыла свое имя, знала одно – что должна дожидаться утра в безмолвном обществе отравленного и задушенного юноши.