Любовь и Рим (По воле рока)

— Не только. Он потерял все, все, чем жил прежде.

Юлия возразила:

— Человек никогда не теряет все. И даже если такое все же случается, в его жизни обязательно появляется что-то новое. Поверь, хотя все ругают жизнь, никто не хочет умирать. Если люди и желают принять смерть, то лишь в случае тяжелой болезни, во время жестокой пытки голодом или болью, когда муки тела помрачают разум. Все остальное можно пережить.

— Ты говоришь как человек, который никогда не испытывал глубокого душевного горя. И потом женщине проще так рассуждать, она от природы — хранительница жизни.

Они вернулись в дом. Юлия, высокая, горделиво-статная, подошла к своему мужу.

«Хорошо ей», — подумала Ливия. Она впервые позавидовала подруге, жизненное пламя которой всегда горело ровно, без безумных вспышек: потому она меньше теряла и никогда не пыталась повернуть время вспять.

Проводив гостей, Ливия вернулась в дом и прошла в спальню. По вечерам она чувствовала себя куда уютнее здесь, а не в больших помещениях, где стены будто бы растворялись в высоте подпираемых лесом колонн великолепных каменных сводов.

Она медленно снимала украшения, складывая их в шкатулку, когда вошел Луций и остановился, глядя на жену. Взгляд его серых глаз излучал спокойствие и… беспощадное самообладание.

— Тебе понравились подарки? — спросил он.

— Да. Спасибо.

— Ты устала?

— Не особенно.

Луций опустился в кресло и замер. На нем была тяжелая праздничная одежда, он не снял даже высоких кожаных башмаков.

— Не пора ли нам подумать о сыне? — вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.

— Почему ты говоришь об этом сейчас?

— Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.

— Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, — ответила Ливия, а потом прибавила: — Я не способна решать все так, как ты, — разумом.

Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.

— Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб — беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.

— Веллея тоже может родить сына.

— Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.

— Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.

— Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.

— Хорошо, — сказала Ливия, — я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!

— У меня было много неотложных дел.

— Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…

— В Грецию?

Ливия облегченно вздохнула.

— Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.

— Была.

Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза — излюбленный прием, против которого он был бессилен.

— Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.

— Хорошо, — бесстрастно произнес он. — Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.

…Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…

«Афины прекраснее всех городов мира», — писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.

«А миром правит Рим», — подумал Гай Эмилий.

Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.

Клеоника была красива — ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.

Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.

…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.

Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.

— Я тоже пойду, — произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:

— Останься.

Когда грек удалился, Мелисс нехотя приблизился к постели Гая.

— Наверное, я должен поблагодарить тебя, — заметил Гай, все также глядя в никуда, — но скажу другое: зря ты это сделал.

— Значит, нужно было дать тебе умереть?

— Именно этого я и хотел.

— Почему? Разве жизнь так плоха?

— Не знаю. Возможно, она очень хороша, только у меня больше нет сил жить.

— Когда я увидел тебя на корабле, сразу понял, что ты можешь решиться на это, — помолчав, заметил Мелисс, — потому и пришел.

Гай закрыл глаза. Когда-то у него была мечта, мечта о самом себе, — она развеялась, как дым, и мечты о собственном будущем тоже потерпели крах. Прежде его вовсе не пугала мертвая реальность, он существовал в живом воображаемом мире, а теперь и этот мир померк. Он мог бы его сохранить благодаря любви Ливии, но Ливия исчезла из его жизни и, скорее всего, навсегда. Ливия… Конечно, пора взросления, превращения из юной девушки в женщину оставила в ее Душе свои следы, и все же Гая до последнего момента восхищала ее живость и независимость в сочетании с искренностью. Ему недоставало ее каждодневного присутствия, близости души и ума… Ливию не мог заменить никто.

— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросил он Мелисса. — У тебя были близкие люди или ты всегда существовал вот так, сам по себе?

Тот усмехнулся и переступил с ноги на ногу.

— Не родился же из камня! У меня была мать, наверное, она любила меня, а я — ее, хотя тогда я, пожалуй, этого не понимал. А потом… Жажда обладания — это и есть любовь. Она обвивает, как ползучее растение, отравляет и сушит. Избавляйся от нее, если можешь, вот что я хочу сказать. Она мешает жить и наслаждаться всем остальным.

— Даже деньгами?

— Деньги — это как мост к какому-то берегу. Сами по себе они ничего не значат.

— А ты видишь этот берег?

— Мой берег — это та земля, на которой я стою сегодня. Что будет завтра — не знаю. Я всегда так жил. А ты не сумеешь. Потому уезжай отсюда. Не хочешь возвращаться в Рим, отправляйся в Афины или еще куда-нибудь.

— Да, наверное, я так и сделаю, — сказал Гай.

В какой-то момент он все-таки понял: придется вернуть жизни долг, расплатиться за то, что он довольно долго шел вперед, не испытывая трудностей, ни о ком не заботясь. Он должен чем-то заняться — пусть даже таким делом, о каком прежде не помышлял.