Любовь нас выбирает

— Макс! — Смирнов рычит.

— Не со мной, Лешка, слышишь, не надо. Даже не начинай транслировать какие-то сомнения, подозрения — есть жена, поговори с Ольгой, и потом… С чего ты взял, что ваши желания не обоюдные, а вдруг она точно так же ходит вокруг да около?

— А почему не спрашивает?

— Встречный вопрос — а ты тогда почему?

— Блядь! Справедливо, — хмыкает и дергает плечами. — Умыл, засранец! Сука! И мне нечем крыть.

— Ребята! — Смирнова зовет нас. — Лешка, Максим? Сейчас-сейчас, — и с нами, и с Александрой одновременно разговаривает. — Ну, вы где? Что там у вас? Максим, тебе помочь? Что-то нужно?

— Иди к ней. А я…

Останавливаюсь возле нашей «личной» комнаты. Там сейчас творческая мастерская жены. Она пополнена еще одной настенной фотографией — той, простой и скромной, сделанной Найденышем в день нашей свадьбы, когда я приехал за ней. Два очень знаменательных события нашей жизни с огромной семилетней разницей теперь «глазеют» друг на друга. Я в свои двадцать пять слежу за Надькой в великолепном свадебном платье, а в тридцать два — за восемнадцатилетней живой девчонкой со смешной челкой и солнечной улыбкой.

Подхожу к стене и прикасаюсь ладонями к лицу жены.

— Люблю тебя, Надежда. Слышишь, кукла?

И на одно мгновение, по-моему, отчетливо слышу:

— И я люблю, Максим…

Да уж публика собралась знатная перед городским родильным домом! Мои родители — мама, папа, младший брат, на видеосвязи непрерывно щебечущая и поздравляющая Наташка, потом, конечно, Прохоровы — Андрей и тетя Галя, опять Шевцовы — дядя Ярослав, его жена, двоюродная сестра Татьяна и Игорь — ее родной младший брат… Твою мать! Такое огромадное семейство, что я в этих родственных составляющих боюсь увязнуть и окончательно заплутать.

— Привет, крошка! — моя мама заглядывает через мое плечо в голубой выписной конвертик. — Здравствуй, сынок! Надюша, поздравляю…

Надька сонная, уставшая, но счастливая! Все читается на ее лице. Кукленок улыбается, ко всем не спеша подходит, протягивает руки, обнимает, берет цветы, затем букеты раздает врачам, медсестрам, с некоторыми о чем-то даже говорит, потом хохочет, говорит «спасибо». А я, как заведенный, про себя в десятый раз твержу:

«У нас с женой родился сын! Сын! Братишка, родной человечек и дружок, для маленькой красотки Александры!».

— Макс, слышишь? — Андрей осторожно касается моего плеча, посматривает на новорожденного и шепчет в ухо. — С именем не затягивайте, мы с Галкой просим только об одном. Не выдумывайте там, лады, зятек?

— Илья. Мы с Надей давно все обсудили. Это наш маленький Илья, Андрей. Илья Максимович Морозов, наш с кукленком младший сын.

— Илья и Александра! Морозовы! Прохоровы! Поздравляю, Макс…

Вы верите в Любовь? Как в чувство! То самое, которое не подчиняется земным законам, если по-прежнему считать, что истинные браки совершаются исключительно на Небесах. Речь идет не о женском имени, а о чем-то божественном, волшебном, неземном, потустороннем. Да и не про судьбу сейчас толкую — я вот лично в свои пока еще не слишком возрастные годы не знаю до сих пор, что это вообще такое! И если уж совсем откровенно, то судьба-злодейка однозначно не пощадила меня.

А вот Любовь! С ней я повстречался еще мальчишкой — было мне… Четыре года! Тогда, в том огромном магазине, я сразу, безошибочно, выбрал своего отца:

«Макс, Надька, детвора, — молодцы, ребята! Поздравляю! Марина, все — баста! Ухожу на пенсионный покой! Пусть Смирный сам с огнем воюет, спит, играет!».

А в семь с небольшим я встретил свою единственную девочку… Её! Или она сама пришла ко мне — все это слова и бесполезная риторика, но… Любовь однозначно и безошибочно выбрала меня! Ее! Нас! Выбрала и не отпускала — и вот тот самый положительный результат.

Сейчас, держа на руках своего маленького сына, следя за медленно передвигающейся женой, за улыбками родных, слыша их добрые слова пожеланий и искренних поздравлений, я по-настоящему понимаю, какой точный и меткий выстрел Любовь тогда произвела.

— Максимочка, — Надя приподнимается на цыпочках, шепчет в ухо и одновременно с этим поправляет завернувшийся уголок у сына. — Хочу домой к Сашке, к нам, к… Тебе! Может быть, уже поедем? Устала очень. А?

— Хорошо.

— Там так тихо, тепло, уютно. Там наша дочечка… Макс, я очень хочу к семье.

Любовь или у Надьки материнский инстинкт так бешено играет? Предпочитаю на сейчас думать, что и то, и то.

— Давай, кукленок, тогда усаживаемся в машину. Ты с Илюшкой на заднее сидение, там все подготовлено. Давай-давай, — подталкиваю осторожно полусонную жену к машине и тут же говорю. — Родители, ребята, мы, наверное, уже поедем. Там Сашка и юные Смирновы с ней. Поэтому…

Прощаемся, обнимаемся, целуемся, а батя, отведя меня в сторону, подмигивая, задает вопрос:

— Я оказался прав, Максим?

— В чем, отец?

— Что все, что с тобой случилось — не приговор, ты помнишь? — отец вспоминает наш первый разговор в своей машине в день моей свободы. — Все, через что прошел — не приговор, не кара, не долбанное возмездие, а всего лишь новый шанс и правильно сделанный свободный выбор…

И не поспоришь, твою мать! Отец, как всегда, прав.

— Пап, я часто вспоминаю нашу ту ночную беседу…

— Какую из, Макс? У нас их с тобой было до хрена.

— Ну, про выбор, помнишь? Постоянно твои слова в мозгах прокручиваю.

— Макс, я так много языком размахиваю, что, если честно, — вижу, что старается сориентироваться, но пока не получается, — скажи прямо, как есть. О чем тот разговор хоть был?

— Любовь нас выбирает! Помнишь?

— Угу, — отец прищуривается и резко замолкает.

— Пап, это не наказание. Все, что было, через что мы с кукленком прошли, где были, каких людей встречали, куда бежали друг от друга. Это все было и останется с нами, как история, как память… Вместе и навсегда! Понимаешь, я не злюсь больше, я люблю свою семью, жену, детей, и, — усмехаюсь, — счастлив. Счастлив, что выбрал вновь ту же самую.

— Любовь? — отец заканчивает за меня то предложение.

Не говорю, но утвердительно с улыбкой на лице киваю!

Любовь… Которая кому-то в наказание дана, кому-то адской мукой стать может вместо рая*, а для меня — она, всегда одна, одна-единственная… И однозначно та же самая!

* * *

*Порой любовь, как ночь темна и адской мукою она стать может вместо рая (стихи Леонида Дербенева) — здесь вольная трактовка, но и Максим наш не поэт.