Любовь нас выбирает
Шрифт:
Странно, что он меня тут пока не беспокоит! Об этом начинаю волноваться! Уверена, что сейчас готовит какую-нибудь «изысканную» пакость в своем стиле, Максим испытывает истинное наслаждение от провоцирования меня на открытое противостояние и женскую последующую истерику или атаку. Такой дрянной у мужика характер. Мы с ним не ладим с детства. Так получилось! Родители смеялись над нашими препираниями и говорили:
«У этой парочки духовная близость, синонимичные характеры. Короче, братцы, практически та самая любовь»,
а мне кажется, зверь всегда чувствовал слабую, по сравнению с ним, девчушку, ту, которую он мог одним щелчком пальцев на лопатки уложить. Буквально и фигурально! В принципе, он так и делал, и результат, кстати, был тоже плачевный
— Да, папочка, — прикрываю рот и шепчу в телефонную трубку. — Извини, пожалуйста, неудобно было говорить…
— Надя, я понимаю, что ты взрослая женщина, что у тебя есть своя жизнь, но в моем доме о своих отлучках на ночь надо заранее предупреждать. Если ты забыла об этом старом правиле…
— Прости, пожалуйста. Очень закружилась и не смогла вовремя позвонить.
Назвать сейчас отцу точный адрес дедушкиного дома и послушать его телефонную реакцию на мое здесь присутствие или все же подождать? Мне очень интересно послушать, что он скажет, когда я начну его топорную игру разоблачать?
— Где ты? — спокойно задает вопрос. — Тебя забрать? Ты не взяла машину.
— У подружки. Мы тут устроили с ней посиделки, маленький девичник, время пролетело и я…
— Надь, не нужно, это лишнее. Достаточно сказать, что у тебя все хорошо и ты в порядке. Мы с мамой абсолютно не возражаем, только всегда предупреждай, кукла. Время сейчас не очень, сама понимаешь, а ты — женщина, я беспокоюсь за… Ну… Ты пока одна. Как будешь возвращаться? Некому проводить и защитить…
Отцу неудобно говорить о таком, слышу, что он, по-моему, действительно волнуется и начинает с пробуксовкой говорить.
— Я прошу у вас с мамой прощения. Такое больше не повторится. Обещаю!
— Ладно, детка. Не напивайтесь там слишком, и осторожнее со спичками и легковоспламеняющимися жидкостями, и горючими материалами на всякий случай, — отец смеется надо мной. — Надь, когда тебя ждать домой?
С ответом я зависла! Действительно, когда? На часах практически полчасика до полуночи, здешняя «подружка» куда-то смылась и не беспокоит — это хорошо, тут все устраивает, а вот то, что я без нижнего белья и без брюк — это очевидная проблема. С голым задом придется в этом доме заночевать! Это можно перетерпеть и выдержать, если бы не внезапный громкий стук в дверь и грубый недовольный мужской голос:
— Прохорова! Ты там уснула? Ответь!
— Папочка, приеду завтра, до обеда, обещаю. Спокойной ночи, родители, пока-пока, целую, — и быстро отключаю связь.
— Надь, спок… — вот и все, что папа успевает крякнуть мне в ответ, потом частые гудки и тишина. Вызов сброшен, а мой «дозор» с Морозовым, по-видимому, только начинается! Ночь однозначно будет трудной, наверняка в самом кошмарном сне невообразимой!
— Отстань! Уйди, убирайся вон из моего дома!
Максим настойчив до неприличия. Думаю, что если не открою замок, не выйду и не избавлюсь от него, то он просто выломает эту дверь и сам сюда, что называется, с ноги, по праву сильного, войдет. И вот тогда, тогда мне точно будет худо — маленькое замкнутое пространство, развешенное нижнее белье, мои чечеточные зубы, руки, испуганные и безумные глаза, а на «десерт» — голые ноги и такой же зад! Я его… Боюсь! С детства! Вернее, где-то с его половозрелого возраста, когда он сильно руки стал распускать — на мне не было живого места, где бы зверь не побывал. Мое маленькое тело — его своеобразный фетиш, что ли? Он обнимал за талию и опускался ниже — я отскакивала и дичилась, щекотал под мышками, чтобы за грудь потрогать — очевидную цель такого действия озвучивал открыто и даже не скрывал. Я поняла, что зверь — гиперсексуальный извращенец, и он настроен только на одно — разогнать на полную катушку свой и мой гормон.
— Максим, — высовываю дрожащий речевой аппарат наружу.
Прошу о помощи, у меня больше не осталось выбора — я замерзла, устала и хочу спать. Вот-вот заплачу, мне бы хоть какую-нибудь
одежду — что у него тут есть? Может что-то женское, от какой-нибудь давней подруги? Надеюсь, что с этим поможет, но куда там! Он без зазрения совести откровенным и голодным взглядом таращится на мои бедра, колени и щиколотки. Стыд меня сжигает, а ему, похоже, на это наплевать! Этот гад наглым взглядом меня дальше раздевает!— Надь, как в детстве, кук… — улыбается. — Тут ничего такого, я все понимаю, не страшно… С каждым бывает… Это вполне нормально, тем более ты слабенькая в этом отношении, тебе достаточно сильно посмеяться или…
— Заткнись, заткнись, козел. Перестань!
Не даю ему договорить, а о том, что раньше подобное тоже было, вообще не хочу вспоминать. Все неприятное, постыдное и грубое в моей недолгой жизни связано только с ним! Ему смешно и весело? Забавляется? Идиот! Если Морозов приходил в наш дом, в гости, по случаю, на какое-нибудь знаменательное торжество-событие, то все это обязательно заканчивалось моим добровольным заточением в своей комнате с крупными слезами на глазах или с тихим плачем в подушку, а потом, естественно, — задушевным успокаивающим разговором с матерью или отцом. Макс — язвительный мальчишка, парень, впоследствии мужчина, он издевался, подшучивал, подкалывал… Он доводил меня до бешенства и белого каления… Господи! Да! Да! Вот именно до этого жалкого и унизительного состояния… Он — энергетический вампир, питающийся исключительно моим хорошим настроением!
— Прохорова, не совращай меня своими голыми ногами и худосочным задом…
Ему, видите ли, не на что смотреть! Да ты, мерзавец, Макс! Не смотри — чего тогда уставился? У меня стройные, пусть и не супердлинные, ноги и отличная попка. По фигуре я — вся в мать! Так отец говорит, а мой отец — самый умный, добрый и красивый, не то, что некоторые.
Уходит? Замечательно! Это тоже по-Морозовски, обидел и ушел — сделал дело и гуляет смело. Стою, как неприкаянная на перепутье в холле второго этажа, в каком-то своем ритме переступаю с ноги на ногу — танцую индивидуальный степ, при этом дергаю рубаху, затем зачем-то зажимаю и перекрещиваю ноги, словно я «еще не все». Что мне теперь делать? Куда он ушел? А главное, куда мне…
— Надень пока это, женщина, — с откровенной издевкой в голосе швыряет мне в лицо какой-то серый клубок. — Сейчас еще не лето, а в доме холодно. Не хватало завтра тут соплей, помимо твоих мокрых мелких трусиков.
С бесцеремонным видом ухмыляется, провожая очевидное падение мной не пойманных носков. Я наклоняюсь за упавшим на пол щедрым «теплым предложением» и предсказуемо выпускаю полы рубашки. Морозов-гад смотрит на демонстрируемую мной картину, на оголившиеся бедра и ягодичные окружности, на выскакивающую из разворота грудь. Еще чуть-чуть и Макс выкрутит себе шею.
— Ты не мог бы перестать пялиться, ты меня смущаешь, это неприятно, я к такому не привыкла…
— Нет! Не мог бы! И даже не собираюсь, а тебе рекомендую — «привыкай»! И еще, кукленок, у меня есть встречное предложение — сгинь с глаз моих долой, прикройся чем-нибудь — прояви женскую смекалку в самом деле. Мне что, учить тебя? Ходите, как сучки, голыми телами соблазняете, а потом в насилии нас обвиняете. В ванной есть банные полотенца, замотайся в тряпку и внутренностями передо мной не сверкай. Ты приперлась сюда с не пойми каких делов и устраиваешь здесь секс-показ своих прелестей. Это, как минимум…
— Мой дом! — ору. — Я в своем доме! В доме, подаренном мне моим дедушкой! Моим де-душ-кой!
— Но живу в нем я, Надежда, — он издевается, и взгляд с моей фигуры в целом не спускает. Глазами трогает мне шею, затем ими же массирует грудь — соски встают и об этом громко заявляют, трутся о швы бюстгальтера и пекут. — Значит, правила нахождения здесь устанавливаю я. Выгнать тебя в ночь, к сожалению, не могу — у меня есть совесть и остатки сочувствия к вашему нежному и слабому, исключительно на передок, полу, поэтому прикройся и все! На сейчас этого будет вполне достаточно.