Любовь нас выбирает

— Не надо уходить в кабинет спать. Она ведь двуспальная, выбирай себе сторону и спокойно засыпай. Я не трону. Слышишь? Не стоит бояться.

— Я не боюсь тебя. Просто это все неправильно.

— Найденыш, сегодня это вынужденная мера. Я не специально вылил на ладони это кипящее масло. Так получилось! И потом…

Она мне кивком указывает, что все готово и я могу обратно сесть уже на подготовленную кровать.

— Прими таблетку и укладывайся, Зверь. Ты, действительно, очень плохо выглядишь. Усталый, замученный взгляд и еще эти больные руки. Блин, Максим! Ляг, раскрой их и расположи внутренней частью вверх.

Принимаю ту позу, которую она мне рекомендует:

— Слушай, я как Иисус на Корковаду* в Рио. Такой же? Ведь правда?

Надя никак не комментирует мое сравнение, просто осторожно еще раз очень щедро покрывает мазью обожженные участки кожи, подает таблетку, следит за моим глотательным движением, а затем с какой-то вымученной улыбкой желает:

— Спокойной ночи, Морозов.

— Надь, иди сюда. Иди! Я прошу, — двигаюсь по площади кровати. — Я освободил тебе участок. Ну?

Тишина! Отворачивается и отходит к креслу.

— Я прошу. Слышишь? Надя?

Нет! Определенно тишина!

— Я так противен?

Нет ответа!

— Ненавидишь меня?

Молчание. Прелестно! Она согласна, что ли? А за что? Я был неправ, но думал, что тогда…

— Нет.

Я выдохнул — тут отлегло, тогда, пожалуй, продолжу нашу спонтанно организовавшуюся беседу:

— Мы ведь были вместе. Я спал с тобой, мы занимались сексом, ты была…

— Не продолжай.

Я глубоко вздыхаю, а она мне тем же зеркально вторит.

— Найденыш, иди сюда. Перестань. В том кресле только застрелиться можно. Оно такое старое, вонючее. Слышишь? — я уже, по-видимому, завелся и не намерен отступать.

В комнате темно, а за окном осенний поздний дождь опять пошел. Капли резво барабанят по отливам и стеклу, даже ветер воет. Вдруг резкое освещение, раз и снова темнота. А мне хватило — я разглядел Надежду, свернувшуюся по-кошачьи в старом кресле, с открытым от изумления ртом, пытающейся что-то разглядеть в грязное огромное панорамное окно:

— Смотри, Морозов, там же молния была? Да?

— Это странно. Уже середина ноября. Кукленок?

— Да помолчи ты и просто про себя считай.

— Надь?

— Раз, два, три, — она действительно размеренно считает, — четыре, пять, шесть…

А затем — оглушающий, раскатистый громовой удар и предсказуемый женский писк! Я так и знал, и:

— Твою мать! — ругается, орет, психует. — Твою, твою мать!

Она соскакивает с кресла и прямиком несется на кровать:

— Не могу! Не могу! Максим, подвинься!

Запрыгивает по-кобыльи и раскачивает меня, как в настоящий идеальный шторм:

— Воу-воу! Что такое? Храбрый кукленок грома по-прежнему боится? Это же Перун-громовержец с тобой играет, Надька! Шутит так над тобой. Это…

— Ты… Ты… Ты замолчишь? Может хватит всех этих объяснений? Я что тебе, ребенок?

Хнычет, что ли, малышка? Не пойму.

— Ну-ну, — а сам двигаюсь в сторону, уступая ей предполагаемое ранее место на кровати. — Не плачь.

— Я этого не ожидала, — не спешит ложится, всего лишь забирается под одеяло и спиной опирается о витое изголовье. — Я думала, что в ноябре такое уже невозможно. Твою мать!

Теперь я вынужден выкручивать себе голову, чтобы рассмотреть всю получившуюся картину в целом:

— Надь, ты не могла бы лечь нормально? Голова к голове, например. Спустись, пожалуйста, и забирайся к своему нерадивому соседу ближе и теснее.

Опять сверкает! Если честно, теперь и я считаю. Просто интересно, на какой счет мадемуазель споткнется о свой характер и забьется мне под бок. Знаю, что сейчас так и случится, поэтому заранее предохраняю руки. Удар, визг, нецензурные слова и:

— Максим…

— Ммм?

— Я буду здесь спать.

— Абсолютно без проблем. Не возражаю, — декламирую строго, словно выступаю на партсобрании.

Она разворачивается ко мне спиной, при этом демонстрируя красивую изящную фигуру — все, что там есть, представлять мне не мешает за каким-то хреном выдуманный ею мешковатый наряд. Она стройная, хоть и невысокая, зато поджарая, спортивная девчонка, все при ней — грудка, попка, ножки. Сука! Какие у Надьки ножки! Острые точеные коленки, тонкие щиколотки и какой-то миниатюрный ножной размерный ряд. Думаю, кукленок в этом стопроцентная «кукла» и тапунки* себе приобретает в «Детском мире» в отделе, кому за десять, но пока еще до шестнадцати, лет. По-видимому, у Прохоровой тридцать третий размер стопы. Лыблюсь извращенно, по-больному плотоядно, маниакально бешено. Продолжим! Там, где должна быть талия — все тоже есть! Вот же она — я вижу скат, вне всяческих сомнений. Определенно замечаю большой прогиб и сбившуюся назад ткань испачканной мной в кровь одежды. Бедра, выступающие ягодицы, узенькие вздрагивающие плечи, высоко задранный пучок, и впереди поджатые коленки. Есть предположение, что она их под подбородок задрала, я, если честно, не удивлюсь, если она их там по-кроличьи грызет.

— Господи, Господи, Господи, — что-то шепчет.

— Надь, если повернешься ко мне лицом, то не будет страшно. Ты ж уставилась в окно, ждешь молниеносного озарения, что ли? Так оно сейчас произойдет. Найде-е-е-ныш?

Видимо, я накаркал. Яркий свет! Он по физическим законам, как известно, быстрее достигает поверхности земли. Теперь считай, кукленок! По секундам! Раз, два, три…

— Женщина, последний раз предупреждаю. У тебя есть восемь тире двенадцать секунд, чтобы…

Справилась за шесть — поворачивается ко мне лицом и очень крепко обнимает, лезет мне на корпус, щекочет волосами подбородок и неосторожно царапает мою грудь.

— Замолчи, пожалуйста. Ты меня пугаешь…

Раскат! Ах, как громко, даже оглушающе. Прохорова подскакивает на мне и упирается губами туда, куда я метил двумя часами ранее. Внимание, вопрос! Чего ты изгалялась надо мной тогда?

— Надь…

Теперь, вероятно, пошла ее игра? Пробует, резвится, провоцирует или:

— Ты меня сейчас целуешь? — все, что успеваю между ее движениями сказать. — Надежда?

— Я…

Прекратила. Я, конченый придурок, закатываю глаза:

«На хрена спросил, если и так все понятно было… Макс, Макс, Макс».

— Пожалуйста, продолжай. Не останавливайся, Наденька.

— Я… Извини, пожалуйста, — шепчет, отворачивается и ползет всем телом обратно на свое место. — Давай спать.

Плевать на руки — повторяю точь-в-точь всю ее телесную форму: грудь встречается с ее лопатками, лицо находит глубокую шейную впадину, а пах, наглец, уверенно подпирает женский зад. Я прикусываю первый встречный, гордо выступающий, позвонок, и нагло завожу руку ей на грудь:

— Вот теперь давай спать, Найденыш?