Любовь нас выбирает

«Вот, пожалуй, с этого и начну, сучка Прохоровская… Наденька-кукленок!»,

как безумный, ржу.

Глава 3

Вроде ничего, нормально, даже терпимо…

Все могло быть значительно хуже, похоже, я привык и основательно втянулся или мне так думать хочется. Обживаюсь на новом месте, стараюсь стать «полноправным» гражданином, потихоньку восстанавливаюсь, возрождаюсь? Или пытаюсь? Это, если свеженькие перья не подпалю. С огнем даже уголовным кодексом повязан? На любой положительный момент в моей новой старой жизни теперь всегда готов быстрый ответ с подчинением «если». Ну, по крайней мере, я не в тюрьме, не в ограниченном и замкнутом пространстве, в той грязной тесной клетке, пропахшей мужским потом и мочой, а на свободе — брожу по городским улицам, на свежем воздухе, в ярко-оранжевой жилетке, в компании себе подобных, таких же штрафников и отщепенцев цивилизованного «высшего» общества! Так себя утешаю и продолжаю выполнять свои обязательные трудодни на благо государства — пять дней в неделю, по три с половиной часа, на протяжении полугода я буду делать то, что скажут и предложат, с обязательной оговоркой «не требует специальной профессиональной подготовки», бесплатно и только в свободное от основной работы время. Тут, как говорится, выбор большой — на всех подобных мне лиходеев хватит. Покрась забор, подрежь деревья, вычисти сухостой, осуществи уборку производственных и служебных помещений. Вот так я изо дня в день стараюсь искупить свою вину или отвлечься от настоящих проблем, которых с каждым «обязательно отработанным» деньком как-то меньше не становится. Хрен его знает, поживем-увидим, а пока трудимся и дышим в две сопелки! Я что-то делаю, пыхчу, усиленно стараюсь восстановиться в своих по-глупому утраченных правах — живу и приобретаю полезный новый опыт. Сейчас мой распорядок дня весьма прозаичен и до тошноты стабилен.

Пришел, отметился, получил задание, исправно отработал, попрощался, а затем ушел, чтобы завтра начать все заново. Но, как правило, на новом месте и с новым «полезным» действием. Все! Больше в моей жизни ничего не происходит! Повар-универсал с клеймом судимости не нужен в заведениях общественного питания независимо от их классификации и уровня — в каждом услышанном отказе слышится вот такая формулировка. Твой потолок, «Максюша», обрезка сухих веток и побелка молоденьких деревьев — шуруй активнее макловицей и не зевай. Ты отсидел, значит, по самому определению, неблагонадежен, а если еще привести порядковый номер статьи, пункт, подпункт и маленький параграф, инкриминированные тебе, то…

— Морозов! — зовет «мой новый рОдный братик» по несчастью.

— Я! — не поднимая головы, отвечаю. — Что ты хочешь?

— К тебе тут гости…

Прелестно! Этого еще только не хватало. Кого там нелегкая на трудотерапию принесла? Выпрямляюсь и медленно разворачиваюсь.

Родители! Оба! Вместе! Мама и папа — мои неожиданные гости, отец просто улыбается, а мать, наоборот, очень сильно плачет. Сейчас, сам того не желая, я эмоционально убиваю эту женщину? Вот такой я — «родненький сынуля», блядь. Слезы неспешным ходом идут из ее глаз, она их уже не отирает — смирилась и терпит мою изысканную пытку. Зачем только отец ее сюда привез?

По-видимому, это наше с ней второе примирение — Шевцов настойчив в своем желании на возрождение теплых отношений между своей женой и ее нерадивым старшим сыном? Ведь первое пропало, мы с ней его проспали тогда, на второй день после моего «эпического возвращения» — скомкали, словно грязный лист, и выбросили в урну жизненных событий. Тогда при той нашей пробной встрече мать плакала и выставляла свои руки — очень яростно меня отталкивала, словно от чего-то заразного ограждалась, категорически запрещала подходить к ней, чтобы обнять; потом, заикаясь, с зареванным красным лицом, кричала о том, как я испортил свою жизнь и как по-глупому лишил себя всего, как опозорил славную фамилию, подвел родных людей, как уничтожил и растоптал все, чего с таким трудом и рвением добился, как обрек себя и всю семью на вечный позор и порицание, как фактически в той тюрьме бесславно сгинул — мать, скорее всего, хоронила меня в тот жуткий, злополучный день. Она ругалась, орала, затем шипела змеей, а на финал нашего «вынужденного и внезапно нарисовавшегося» свидания вдруг выдала, что:

«Потерять доверие, Максим, — легко, а вот обрести заново — трудно, очень сложно»;

а с ней, с моей мамой, это практически на сегодняшний момент:

«Невозможно?».

Отец сочувствующе смотрел на наши препирания и только головой качал, мол:

«Держись, „зайчонок“, отойдет она. Еще немного! Ей нужно время! Надо подождать!».

Папа знает — он с ней такое проходил, причем неоднократно! У него есть стаж, иммунитет и определенная закалка. Отец сказал:

«Терпи!»

и я терпел! Так вот сейчас, похоже, выяснилось, что ровно три недели! Надеюсь, все не зря! По-видимому, на двадцать второй день нашего молчания мама решилась дать мне шанс или навсегда обрубить нашу уже несуществующую родственную связь?

— Максим, — она подходит ко мне, а я зачем-то непроизвольно отступаю. — Привет!

Не потому, что боюсь, а просто не знаю, что сейчас услышу от нее. Прощение, материнское проклятие, благословение, то самое отречение или совсем нежданное:

— Как у тебя дела, сынок? Как ты, родной?

Мне не положено отвлекаться от работы, но я отбрасываю свой мусорный мешок и стягиваю грязные перчатки:

«Нормально мама, спасибо, что пришла».

Хочу теперь обнять эту женщину и сказать, как я ее люблю и что больше не намерен трепать ее нервную систему, что лучше глотку себе перегрызу, если еще когда-нибудь увижу, хоть маленькую слезинку из-за меня в ее глазу. Хочу заверить маму, что все осознал, все переосмыслил, обдумал, принял верное решение, что больше никогда ни с кем не пойду на такой рискованный контракт и впредь буду очень осторожен, что я скучал за ней, что ее безразличие было страшнее всего, а вместо этого с дрожью в голосе шепчу:

— Все хорошо, — затем опускаю голову, громко сглатываю и, наконец, решаюсь на очень трудные и важные слова. — Прости меня, пожалуйста. Я больше так не буду! Не повторится, обещаю! Сейчас не знаю, что и как сказать, как надо попросить у тебя прощения. Все, что из детства помню, так и говорю. Ты же знаешь, я не мастер по этим задушевным разговорам…

— Макс, — мать заключает мое лицо в свои теплые и мягкие ладони. — Я так по тебе скучала, детка! Господи, что ты наделал? Зачем с собой такое сотворил?

— Прости меня, мам. Пожалуйста! Мне очень жаль, что все произошло… Не думал, что так получится, я хотел всего лишь… Ей помочь! А вместо этого… Мама! — шепотом кричу свое оправдание. — Я не поджигал тот ресторан, я не виноват в том пожаре. Это неправда, неправда, ложь, клевета, подстава, слышишь? Меня подставили, и это не был мой умышленный поджог! Веришь? Мам, пожалуйста-пожалуйста, поверь! Если не ты, не папа, то кто тогда? Если мне свои не верят то, что тогда о посторонних говорить?

Твержу, как заведенный, это до царапин заезженное слово:

«Поверь, поверь, поверь…».

Она мне верит? Затем отстраняюсь, резко замолкаю и одним лишь взглядом спрашиваю разрешение ее обнять:

— Иди сюда, сынок. Иди ко мне…

Охренеть! Как это все сложно! Мам, я прощен? Я вошел в твой круг доверия или все затраченные усилия снова мимо, а КПД как был, так и остался нулевой? И все сначала по идеально нарисованному кругу?

Она такая маленькая по сравнению со мной, худенькая, даже слишком, очень щуплая, элегантная родная женщина. Я легко ее отрываю от земли и пытаюсь покружить, а она пищит:

— Максим, поставь, поставь на место. Смотри, кругом же люди. Это неудобно, на нас все смотрят. Сынок, перестань! Ну, Макс!

В круговороте замечаю улыбающееся лицо отца и утвердительное кивание головой. Вот же хитрый батя-бес! Мы с ним добились моего прощения? Мать оттаяла и приняла меня?

— Перерыв закончен, Морозов, — общественный вертухай мне напоминает. — Хватит прохлаждаться! Кто за тебя будет работать?

— Тут так строго, сынок? — причитает, а затем поворачивается к Юре. — Родной, можно это как-то заменить? Как долго это будет продолжаться? Я думала…

— Идем домой, леди. Таковы условия его свободы, пусть сын работает, — ей отвечает, а ко мне обращается с вопросом. — Что с основным занятием? Может в гости зайдешь как-нибудь и расскажешь о своих успехах?

Их нет! О неутешительных результатах в поисках отец прекрасно читает по моей кислой роже — мне нечем хвастать, моей прошлой жизни больше нет, и больше не предвидится; живу в человеческом болоте — молва судачит — квакает, сплетни пузырятся — схлопываются и булькают, а поднятые на поверхность ил и муть, увы, никак на дно не сядут! Все, как обычно, в белом, а я, Максим Морозов, в том самом темно-буром…