Любовь по требованию и без...

– Нет у нас ничего, - зарычала недовольно. – Я Сережу люблю. И не говори, что я дура, - вскинула на меня недобрые глаза.

Я только молча пожала плечами и уткнулась в свою чашку с чаем.

Куда уж мне кого-то дурой считать, если сама увязла в мужчине, от которого мне бежать надо как можно дальше.

Он сын моего покойного мужа, мой пасынок, с которым я изменяла его отцу. Хотим мы этого или нет, но это обстоятельство всегда будет стоять между нами.

Это, и еще то, что я собиралась убить его отца. Жаль, не успела… Кто-то меня опередил.

Дверь кухни распахнулась и на пороге возник Игорь. Подмигнул мне и скомандовал:

– Марьяна, поехали. Шустренько собирайся, надо выбираться из этой глуши пока светло. А то тут по ночам неспокойно, хищники бродят.

А Маря ничего, и не поморщилась даже – послушно встала и пошла одеваться. У меня аж рот открылся от удивления, как это у Игорька ловко получилось.

– Снежанка, ты прости меня, ладно?
– зашептала мне на ухо Маря в прихожей. – Ты же моя самая-самая подруга. А я дура толстая.

– Дура, - подтвердила я.
– Прощаю.

Громыхнули, закрываясь ворота. Отрезали от меня мигнувшие стоп-сигналы внедорожника Игорька.

И я вдруг поняла, что вряд ли захочу в ближайшее время снова встретиться с Марьяной. Словно то, что недавно произошло между нами разнесло нас на такое расстояние, что ни на каком автомобиле его не одолеешь, ни на каком самолете не пролетишь. Пожалуй, прощай, Маря.

– А ты чего здесь торчишь? – сдерживая горькие слезы, так и норовившие пролиться, я окрысилась на Сашку, подпирающего стену за моей спиной. – Тебе домой не пора ехать?

– Я у вас погостить решил, - братец довольно заулыбался. – Эрик меня пригласил, а то мне жить негде.

– Квартира родителей свободна – живи сколько хочешь.

– Спасибо, нажился. Больше не хочу, - оскалил он зубы в злой усмешке.

– Продай тогда, если она тебе не нужна.

– Как ты можешь такое предлагать, сестрица! – он закривлялся, протянул глумливым голосом:

– Это же память о нашем с тобой счастливом детстве. Я в этой квартире каждый угол знаю, об который меня папаша наш головой бил. Каждую стенку, в которую меня спиной впечатывал, когда уму-разуму учил. Каждую батарею, к которой привязывал и часами держал, не пуская даже в туалет, если считал, что я провинился.

Нет уж, такое продавать нельзя. Если у меня когда-то будут дети и начнут меня чем-нибудь бесить, я буду в эту квартирку приезжать. Вспоминать, что чувствовал, когда этот урод моим воспитанием занимался.

Он замолчал, глядя куда-то поверх моей головы и не двигаясь. Только широкая грудь тяжело ходила под толстым свитером.

– Нет, сестренка, нельзя такую память уничтожать, - отмер, наконец.

Перевел на меня взгляд и с ненавистью процедил:

– Тебе ведь тоже надо помнить, как папаша к тебе по ночам шлялся. Как лапал тебя, зажимая в углах все той же квартиры. И постоянно требовал, чтобы ты его любила.

Ты ведь тоже не хочешь об этом забывать, а Снежиночка? Ведь только этой ненавистью живешь, и ничем другим. Ничего больше в тебе нет, никаких других чувств. Даже если ты изображаешь любовь, в тебе ее нет. Все свободное место ненавистью занято.

Я стояла и слушала, глядя в искаженное злостью лицо брата. Пыталась открыть рот и сказать, чтобы он заткнулся, и не могла. Почему-то тело отказывалось меня слушаться, застыв камнем. Только в ушах отчаянно билась кровь, заглушая все остальные звуки.

– Или ты закроешь свою пасть, или пойдешь сейчас нахуй. Ты, блядь, не видишь, она уже зеленая стоит! Сейчас в обморок хлопнется, - оборвал Сашкин монолог голос Эрика."Откуда он взялся, его же не было? Сколько успел услышать?" - Я попыталась заставить свое тело двигаться. Мне уйти бы... Одной побыть.

Ноздрей коснулся аромат Эрика, совсем близко, а следом он подхватил меня на руки. Прижал, как маленькую, к груди и понес по лестнице наверх. В спальне осторожно, словно боялся разбить, положил на кровать и принялся стаскивать с меня одежду.

Я не помогала, и не мешала, просто лежала безвольной замерзающей куклой, поднимая руку или сгибая ногу, когда Эрик давал команду.

Раздев меня, Эрик в два движения стянул с себя всю одежду, занырнул ко мне под одеяло и крепко-крепко прижал к своему голому телу.

Принялся гладить по спине. С силой, словно пытался снять кожу, растирал мне руки и плечи. Трогал лицо. Целовал щеки, полуприкрытые веки и уголки губ. И все время что-то говорил.

Шептал слова. Что-то напевал, какую-то песенку с нежным мотивом. И снова просто говорил. Наверное, опять на испанском, потому что я ничего не понимала, ни одного слова. Только совершенно точно знала, что это слова о любви…

Прижимаясь к его обжигающе - горячему телу, чувствуя на себе его руки и слушая голос, я все- таки начала согреваться...

– Скажи это по-русски, - попросила тоже шепотом. Подняла руки, обняла его шею. Уткнулась в нее губами. Задышала широко открытым ртом, чувствуя, что задыхаюсь от нехватки кислорода в моих стянувшихся от напряжения легких.

И когда во мне почти не осталось надежды, услышала:

– Ты всегда была смыслом моего существования.Обожать тебя было для меня одержимостью.И в твоих поцелуях я находилТепло, которое у меня вызывалоЛюбовь и страсть. (*)

______________

(*) – песня Х. Иглесиаса «История любви»

Глава 41

Настоящее время... Эрик Раевский

– Расскажешь мне? – спросил негромко, боясь спугнуть ту хрупкую птичку доверия, что наконец прилетела и начала боязливо вить между нами свое гнездышко.

Снежка повозила губами по моей шее, тронула розовым язычком ключицу, заставив меня сцепить зубы, чтобы не начать тут же ее тискать и лапать.

Мне всегда хотелось ее трогать. Даже не в целях заняться сексом, хотя этого с ней хотелось всегда.

Просто нравилось прикасаться к ее шелковой коже. Проводить по хрупкой спине, вверх от круглой попки до шеи и нежного затылка, чувствуя подрагивание позвонков под пальцами. Прикасаться к тонким запястьям, и обводить чуть шершавые острые локотки.

Просто нравилось и все, без всякого секса.

– Снежа? – позвал ее.

Она хихикнула и подняв ко мне лицо прошептала:

– Вот скажи мне, почему наши самые откровенные разговоры всегда происходят в постели, когда мы с тобой лежим голые?