Люди песков (сборник)
Шрифт:
Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах — он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…
Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.
Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал
— О чем замечтался, Еллы?
Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.
— О чем ты думаешь, Еллы?
— Не знаю…
— Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.
Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось — она дрожит.
— Как мне быть, Еллы? — тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. — Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…
— Потерпи, Солтанджамал, напишет.
— Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?
— Не знаю, — откровенно признался я. — Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.
Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят — всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.
Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:
— Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!
Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…
Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы «для обмена опытом и насчет соревнования» — так выразился на собрании Поллык-ага.
Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.
— Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?
— Говорит, писем не было.
Я спросил о соревновании, мама покачала головой:
— Какое там соревнование. Одно у всех на уме — переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…
— Анкар-ага сказал?
— Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. — Мама сердито нахмурилась. — Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!
Я пожал плечами:
— Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.
— Эх, сынок, сынок! Легко сказать — переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. — Она тихо пошла к очагу.
Глава двадцатая
Пленум избрал Санджарова первым секретарем райкома, там же освободили Довлиханова от обязанностей второго. Решено было рекомендовать
его председателем в Учоюк.После пленума к Санджарову зашел Шаклычев, которому предстояло заменить его в райисполкоме. Шаклычева, заведующего районо, Санджаров видел часто, но теперь, после назначения, особенно внимательно приглядывался к этому подтянутому человеку. Завтра им вместе ехать в Учоюк — проводить перевыборы председателя и готовить людей к переселению.
— Товарищ Санджаров, хочу спросить вас… — Шаклычев замялся, взял зачем-то коробку «Казбека», лежавшую на столе, и сразу же, словно прикоснулся к чему-то поганому, положил на место. — Не люблю, — с обычной своей непосредственностью объяснил Шаклычев, лицо его осветила доверчивая улыбка. — Из развлечений не люблю папирос, из людей — демагогов.
— Многозначительно сказано. Что же вы имеете в виду?
— Вот хотя бы историю с Довлихановым.
— Какую историю?
— Вы говорили на пленуме, да я и сам это понимаю, что переселение — важнейшая наша хозяйственно-политическая задача и решение ее требует от руководителей большого такта. А Довлиханов допустил грубость, в какой-то мере подорвал доверие к райкому. Неужели вы считаете правильным — рекомендовать колхозникам того, кто не умеет или не желает уважительно говорить с людьми? Тем самым колхозникам, которых он так обидел, что они пожаловались правительству. Зачем это нужно?
— А чтоб Довлиханов научился разговаривать с людьми, уважать колхозников. Его там живо в чувство приведут. Председатель в Учоюке слабый, за отцовские заслуги выдвинут. Фактически колхозом руководят старики, такие, как Анкар-ага.
— Знаю его. — Шаклычев усмехнулся. — Я у Паши в гостях бывал, познакомились. Занятный старик…
— Занятный? Мало ты его, видно, знаешь. Завтра поедем в пески, там поймешь, почему решили послать в Учоюк Довлиханова.
Они добрались до колодца Ганлы во второй половине дня, спешились возле кибитки Анкара-ага. Кроме Кейкер, дома никого не оказалось.
— Здравствуй, дочка, — сказал Санджаров, отвечая на приветствие девушки. — Чаю нам дашь или сначала за отцом сходишь?
— И чаю дам, и за отцом схожу, — бойко ответила Кейкер и потупилась, смущенная своей смелостью.
В восьмикрылой кибитке было довольно просторно, хотя скарба домашнего у Анкара-ага хватало. Во всем заметна крепкая хозяйская рука.
— Чайку бы неплохо… — мечтательно произнес Шаклычев, передавая Довлиханову протянутую Саиджаровым подушку. — Да и в том кувшине, что завернут в кошму, неплохой, наверное, напиток…
— Не торопись, Шаклычев, — рассмеялся Санджаров. — В этой кибитке есть чем угостить путников. Наберись терпения. Ложись, отдыхай — бери пример с Довлиханова.
Довлиханов старался держаться непринужденно, но Санджаров остро чувствовал, как тот внутренне напряжен, как не по себе сейчас этому самоуверенному человеку.
Снаружи послышалось предупреждающее покашливание, и Анкар-ага открыл дверь. Он подошел к гостям, с каждым поздоровался за руку, потом прошел в задний угол, туда, где сложена посуда, и скромно примостился там.
— Что это ты где пристроился? — насмешливо спросил Санджаров. — В старцы древние записался?
Анкар-ага улыбнулся, перебирая бороду крупными гибкими пальцами. Ответил не сразу: