Люди среди людей

Теперь он до последнего винтика знает механизм, управляющий многострадальной страной, ее тупых и купечески-расчетливых чиновников, продажных газетчиков, надменных генералов и губернаторов. Никому нет никакого дела до подлинных научных целей исследователя. Даже лондонская «Таймс», сообщая об экспериментах с вакциной, убеждает читателей, что главное назначение бактериолога в Индии состоит в том, чтобы «доказать цветным несомненные преимущества европейской цивилизации». Хавкин брезгливо морщится, читая подобные «откровения». Но что поделаешь! Чиновник и журналист - неизбежное зло современного мира. Лучше уж находить с ними компромиссы, чем вступать в конфликты.

Жорес, Иван Вильбушевич, парижские социалисты твердят, что новое общество освободит и ученого. Звали выступать на собраниях, читать просветительские лекции. Дальний, окольный путь… Шествия к Стене коммунаров, лекции в рабочих кварталах, майские демонстрации - может быть, это хорошо для Запада, но нищий Восток нуждается в самом насущном - в хлебе, грамотности, спасении от болезней. Он нуждается в этом сегодня же. Некогда здесь ждать социальных переворотов. Хавкин убежден: ученый должен творить добро сейчас же, незамедлительно.

Компромиссы, компромиссы… Они на каждом шагу хватают нас если не за горло, то за пятки. Англичане в своих колониях не терпят чужого духа. Для того чтобы двигать достижения современной науки в индийскую глушь, исследователю следует стать респектабельным и лояльным британцем. В противном случае ему ни за что не обрести поддержки всесильной чиновной корпорации. За годы, проведенные в Англии и колониях, бывшему одесситу, бедному парижскому препаратору пришлось усвоить манеры, без которых немыслим «истинный джентльмен». Его костюм, речь, жесты стали более строгими и сдержанными. Не только в России, но и в Париже его приняли бы теперь за настоящего англичанина. Уступка чужим вкусам? Да. Но без этой защитной окраски в Британской Индии попросту не обойтись. Особенно если идешь своей собственной дорогой. Его цель вполне оправдывает средства, к которым приходится прибегать.

Бомбейская чума - пробный камень всех его планов. Если он победит болезнь здесь, значит, верна главная его идея. В противоположность чиновникам из Калькутты, Хавкин убежден: эпидемию мыслимо ликвидировать. Но только не теми средствами, которые до сих пор применялись. Он берется наверняка свести на нет чуму. Для этого надо только вызвать у большинства жителей города невосприимчивость к заразе. Этого можно добиться, если произвести всеобщую предохранительную вакцинацию. Но ведь такого препарата нет в природе, говорили ему. Да, когда он выезжал из Калькутты, речь шла о вакцине, которой никогда и нигде в мире еще не существовало. И тем не менее он был уверен, что создаст ее. И создал. Никому нет дела до того, сколько лет перед тем бактериолог обдумывал подступы к этому препарату. Первое средство, реально предохраняющее от черной смерти, было готово ровно через шестьдесят дней, после того как здесь, в Медицинском колледже, он открыл свою лабораторию.

Чиновники от медицины, они не верили в его план тогда и не верят теперь. Чиновники тем и отличаются от всех прочих членов общества, что их деятельность подчинена не здравому рассудку, а распоряжению свыше. Калькуттское начальство распорядилось разработать для охваченного чумой Бомбея «санитарные меры», и, несмотря на то что вакцина Хавкина готова и в любой день может быть пущена в ход, медицинская служба, полиция, весь штаб губернатора заняты только выполнением этого дурацкого приказа.

«Санитарные меры» - это то, что они противопоставляют массовой вакцинации. Всех заболевших - в госпитали, родственников и соседей - в изоляционные лагеря; дома, где обнаружены больные, обдаются карболкой, сулемой, прожигаются порохом. Внешне, кажется, неплохо. Но чумные больные сотнями мрут в госпиталях, где нет ни лекарств, ни врачей; их близкие страдают от голода и жажды в дырявых шатрах, на так называемых «полях изоляции»; залитое дезинфицирующими растворами гибнет имущество горожан. Население стонет от запретов, ограничений, солдатского насилия. Город бунтует. А чума? Она нисколько не ослабела от всех этих бездарных чиновничьих выдумок. Ну ничего. Сегодня днем, десятого января 1897 года, он выбросит на стол свой главный козырь. Они еще запомнят эту дату.

Очередной винтовочный залп прозвучал совсем рядом. Звякнули стекла в рамах. Вот они, их «меры», в действии. Хавкин вскочил с постели. Прямо в пижаме выбежал в коридор. Застекленный со стороны двора, заставленный кроличьими клетками, коридор представлял собой своеобразную прихожую лабораторного домика. Сюда, кроме комнаты самого Хавкина, выходят двери еще двух помещений. В первом слуги варят питательные среды. Там же стоит микроскоп, делаются посевы и пересевы чумных микробов. А рядом… Хавкин быстро вернулся в свою комнату, достал из-под подушки связку ключей и отпер вторую дверь. Сюда не входит никто, кроме него и самого аккуратного из слуг. Впрочем, посторонний вряд ли нашел бы для себя здесь что-нибудь интересное. Каморка с зарешеченным окном, где по стенам тянутся ряды деревянных стеллажей, а на них - колбы, обыкновенные колбы с высоким горлом и очень широким основанием. И ничего больше. Только колбы с желтоватой жидкостью, где какая-то серая бахрома, подобно сталактитам, свисает от поверхности вниз до самого дна. Но для Хавкина эта убогая каморка таит самые драгоценные из сокровищ. И не только потому, что в колбах растет чумной микроб - основа будущей вакцины. В этом туманно поблескивающем стекле заключены тысячи доз спасительного лекарства, и вместе с тем его, Владимира Хавкина, надежды, будущность его идей.

Против чумы сплетены прочные тенета. Правда, ушло немало сил, прежде чем это ядовитое отродье, от века существовавшее только в недрах живого организма, согласилось расти в неволе. Но он все-таки заставил палочку-убийцу размножаться в колбе, он заменил микробам горячую живую плоть мясным бульоном. Он же воспользовался так называемым сталактитовым ростом чумных бактерий. Просто и эффективно. Круги коровьего масла, которые он выпускает на поверхность бульона, служат для микробных колоний как бы понтоном. Чумные палочки цепляются за масло и плодятся, плодятся без конца. Сами о том не подозревая, они отлично служат на благо науки. Ибо чем больше в колбе микробов, тем «сильнее» окажется потом вакцина.

Но сейчас ученого беспокоят не технологические тонкости и не проблемы оздоровления мира. Надо сохранить то, что уже добыто. Стоит шальной пуле залететь в каморку и разбить только один сосуд… Страшно подумать, что случилось бы, вырвись чума на свободу. Хавкин приник к оконной решетке. Снова залп. В этот ранний час, когда в лаборатории еще нет никого, кроме руководителя, он один должен отстаивать свои сокровища. Надо во что бы то ни стало остановить пальбу. Конечно, бессмысленно объясняться с- солдатами. Ведь даже их командир, начальник бомбейского гарнизона генерал Гетакр, считает штыки и пули лучшим средством против эпидемии. Придется пойти на переговоры. И сейчас же, не откладывая.

Не запирая дверей и не одеваясь, Хавкин спустился по ступеням во двор. Калитка распахнута. На мгновение оп задержался между ее массивных кирпичных опор, чтобы посмотреть на ручные часы. Без десяти семь. Он успел еще подумать, что сегодня «выявление больных» началось слишком рано, как рядом ударил новый залп. Стреляли вдоль улицы. Пули чиркали по булыжнику у самых его ног. Хавкин вздрогнул, тело, не подчиняясь рассудку, вжалось в шершавый камень. Еще несколько выстрелов. Эта мгновенная задержка, пока он под защитой столбов смотрел на часы, несомненно спасла ему жизнь. Погибнуть от случайной пули? От этой мысли даже взмокла спина. Скоты! Куда и в кого они стреляют на совершенно безлюдной улице? Обычно солдаты, входящие в «группы обнаружения чумы», открывают огонь, если население прячет больного или мешает доставить его в госпиталь. Но что означает стрельба вдоль улицы, на которой нет ни души? Акт устрашения! Их офицерам, конечно, и в голову не приходит, что рядом с чумной лабораторией каждый выстрел может оказаться роковым. Впрочем, откуда солдафонам знать о существовании лаборатории?

Хавкин сунул руку в карман пижамы и нащупал носовой платок. А что, если привлечь внимание солдат, выбросив «белый флаг»? Отряд стоит где-то совсем рядом. Надо только вызвать офицера и заявить ему решительный протест.

Он расправил «флаг» и оглянулся вокруг, ища подходящую палку. Но тут же отказался от своего плана.

– Ваше миролюбие едва ли доведет вас до добра, сэр!

Человеку, который произнес эти слова, не пришлось даже напрягать голос. С двумя своими товарищами он стоял в подъезде дома, прямо напротив ворот Медицинского колледжа. Странно, как Хавкин не заметил их сразу. Невысокий худощавый юноша в очках, несмотря на ранний час одетый в черный костюм и лакированные туфли, дружелюбно и чуть насмешливо рассматривал его с противоположной стороны неширокой улицы. Необычная, вытянутая кверху голова была обнажена, и редкие черные волосы заглажены на английский манер. Его спутники, судя по одежде, индийцы высших каст, держали в руках револьверы. Хавкин опустил платок и недоуменно посмотрел на своих неожиданных соседей. Бандиты? Не похоже. Особенно этот маленький в очках, с отличным лондонским произношением. Но что же могло заставить их взяться за оружие?

– Пожалуйста, сэр, - раздалось с противоположной стороны, - сделайте несколько шагов в глубь двора и взгляните на улицу сквозь кусты.
– Спокойный голос не содержал и намека на приказ.

Но Хавкин подчинился. Молодой индиец чем-то вызывал симпатию.

– Благодарю вас, сэр. Что вы теперь видите? Кустарник вдоль забора был не слишком густ, и, раздвинув ветки, Хавкин увидел… Впрочем, сначала он увидел только угол того переулка, что впадал в улицу прямо перед решеткой колледжа. Это был грязноватый и узкий переулок с вонючими сточными канавами по краям проезжей части. Хавкин никогда прежде не обращал внимания на его старые, тесно прижавшиеся дома и щербатую мостовую. Как и улица, переулок оставался пустынным. И в этом полном безлюдье как-то особенно страшно выглядели валяющиеся на булыжниках человеческие тела. Они именно валялись, брошенные, покинутые всеми. Тело старика, обернутое в белую материю, родственники, по всей видимости, несли на кладбище или на гхаты для сожжения. Что-то помешало им донести свою печальную ношу до конца. Труп вывалился из похоронных носилок, которые остались лежать тут же. Неподалеку от носилок смерть настигла еще одну жертву. Явно убитая выстрелом, на камнях лежала немолодая женщина-индианка. Хавкин видел лужу крови возле ее бока. Те трое на противоположной стороне нетерпеливо поглядывали на него. Они не могли рассмотреть это зрелище, не рискуя быть подстреленными так же, как эта женщина.