Люди среди людей

– Мне здесь вполне удобно, сэр. Благодарю вас, - нетерпеливо прервал Хавкин.

Коттеджем можно будет заняться и потом. Нетерпение его относилось не столько к доктору Сюрвайеру, сколько к особенно упорному гвоздю, который никак не удавалось извлечь из ящика с микроскопом. В такую минуту, естественно, не очень-то хочется поддерживать вежливые, но бесплодные разговоры.

В общем, он вовсе не враг трехкомнатных коттеджей с садом. Но сейчас его несравненно больше интересовало, как за три дня оборудовать лабораторию и начать опыты. Этот срок Хавкин назначил себе сам. Он должен доказать завистливым глупцам из Калькутты, надменно попрекающим его за глаза небританским происхождением, что кое на что он все-таки годен.

Доктору Сюрвайеру оставалось лишь пожать плечами.

За те двадцать лет, что он прожил в Бомбее, ни один сотрудник колледжа не начинал свое пребывание на новом месте таким странным образом. Вместо того чтобы заняться наймом прислуги и квартиры, побеспокоиться об экипаже (ни один европеец не ходит по Бомбею пешком) и осведомиться о нравах и обычаях местного общества, приезжий, как простой кули, открывает ящики с лабораторным оборудованием и, того гляди, возьмется за метлу и совок. Впрочем, доктор Сюрвайер, любивший во всем порядок, вскоре отыскал для мистера Хав-кина надлежащее место в строгом и стройном мире своих общественных представлений. Чудак! Ну да, просто один из тех чудаковатых субъектов, которые с незапамятных времен стремятся облагодетельствовать человечество плодами своих открытий. Ну что ж, это не худшая из людских категорий. Чудаки и прожектеры, как правило, безобидны и даже милы в своей увлеченности. Они не стремятся обскакать вас на служебной лестнице или подставить ножку при получении наград. А этот к тому же, очевидно, скромен и работящ. Лондонское правительство субсидирует его идею; тем лучше, значит, к тому же он лоялен и имеет покровителей в высших сферах. Без протекции никто бы и шиллинга не дал за самые очаровательные открытия. Конечно, по-своему он тщеславен. Ибо что же, как не тщеславие, могло погнать молодого человека из Лондона и Парижа в Индию? Ну что ж, в этом тоже есть резон: Бэкон, например, считал, что ученая слава летит медленнее, если ей не хватает двух-трех павлиньих перьев.

Подобные размышления в конце концов привели скептически настроенного доктора к желанию подружиться с молодым энтузиастом. Чиновный и торговый Бомбей не очень-то богат интеллигентной публикой. К тому же доктор и его сослуживцы уже изрядно прискучили друг другу. Так возникла благая мысль пригласить бактериолога завтракать и обедать в доме Сюрвайеров, благо особняк их примыкал непосредственно к зданию колледжа. Предложение это избавляло мистера Хавкина от лишних хлопот, а доктору Сюрвайеру обеспечивало деликатного и просвещенного слушателя касательно взглядов Монтеня и Бэкона на политику и науку.

…«Кофе должен быть горяч, как ад, черен, как дьявол, чист, как ангел, и сладок, как любовь». Повар доктора Сюрвайера, очевидно, помнил это изречение не хуже своего хозяина. Вдобавок он умел придавать напитку удивительный аромат, а утренние тосты выходили из его рук маслянистыми, с нежно хрустящей янтарной корочкой.

– Вам еще, мистер Хавкин?

Маленькие ручки Мэри, дочери старого доктора, наполняют его чашку раньше, чем он успевает ответить. Она подает кофе с дружелюбной и одновременно победной улыбкой. С этой улыбкой мисс Мэри делает все: отдает распоряжения по дому, разговаривает с гостями, разносит лекарства госпитальным больным. Наверно, так улыбается она и во сне.

– Попробуйте это печенье…

Серьезные разговоры за утренним кофе вести не полагается. Хозяин дома считает, что утром человек должен обдумывать предстоящий день. Интересно знать, что обдумывает в это время он сам? Хотя доктор считается руководителем научной части колледжа, никакой наукой ни он, ни его коллеги никогда не занимались. Курс анатомии, который он читает в колледже, тоже не претерпел за двадцать лет никаких перемен. Не изменяются с годами ни время, отведенное для гольфа, ни час покера, ни ритуальная прогулка в экипаже по берегу моря, где с пяти до пяти сорока пяти вечера бомбейская публика слушает военный оркестр, неизменно завершаемый британским гимном.

Типичная для бомбейского чиновника, строго размеренная, заполненная обязательными пустяками жизнь кажется Хавкину чуточку смешной. И все-таки ему мил этот дом. Может быть, потому, что сам он никогда не имел своего. Переезд в коттедж из трех комнат так и не состоялся. Некогда. Опыты отнимают все время. Доктор Сюрвайер и мистер Девис сначала напоминали ему об этом, но потом, кажется, смирились. Зато уже в середине декабря он смог продемонстрировать им первую удачу: крыс, которых вакцина полностью предохранила от чумы. Кажется, в этот день доктор Сюрвайер и его шеф уверовали, наконец, в силу препарата. Во всяком случае, вернувшись к вопросу о квартире, они заговорили о ней в том смысле, что такой ученый, как мистер Хавкин, уже не имеет права обходиться плохонькой комнатушкой. Ну что ж, в их устах это, пожалуй, прозвучало как похвала его исследованиям. Но сегодня он покажет им кое-что поинтереснее. Сегодня желтоватая жидкость из стеклянных колб с пепельным осадком на дне должна доказать, что она - лекарство не только для крыс. Сам-то он давно в этом убежден. Надо только выяснить, в каких дозах препарат ядовит для человека. Вопрос о дозах - немаловажная проблема. Тому, кто предлагает лекарство, прежде всего надо быть уверенным, что оно не вредит. Слава богу, сегодня к вечеру с этим будет тоже покончено. Покончено… Кто только знает как?…

Но что бы ни случилось, он привязался к этому дому и к его хозяевам. Философы XVI - XVII веков воспитали в старом враче терпимость к мнениям инакомыслящих. Он, например, уважает эксперимент и понимает: не всякий опыт можно бросить на полдороге. Благодаря этому Хавкину прощаются постоянные опоздания к столу. Независимость представлена и семнадцатилетней Мэри. Сюрвайер (опять-таки, видимо, у своих философов) вычитал, что запреты и насилие не приносят родителям желаемого результата, и не противится капризам дочери.

– Налей мне еще, Мэри.

– Пожалуйста, папа. Сахара побольше?

Сюрвайер отложил бомбейскую газету. Запрет вести серьезные разговоры не распространяется на газетные новости. Но сегодняшний номер не содержит ничего интересного. Значительно более серьезного размышления требуют личные дела доктора. Да, он не противится капризам дочери. Но, кажется, его доброта вовсе не идет девочке впрок. Иначе как объяснить ее решение стать медицинской сестрой? Чумной госпиталь Джамшеджи Джиджибхай, правда, предназначен не для темнокожих, а только для парсов. Эти огнепоклонники, во всем подражающие европейцам, более или менее чистоплотны. Но кто все-таки подал ребенку странный пример? И откуда вообще проникают в дом эти тлетворные и рискованные мысли?

– Я палью вам еще чашечку, мистер Хавкин. Вы разрешите?

Стоит ли спорить с отцом, который все еще видит в ней только ребенка. У папы странная логика: его нисколько не удивило, если бы она пожелала выйти замуж. Но работать в госпитале, видите ли, для девушки безнравственно. Почему? Разве она не прослушала курсов для сестер здесь же, в колледже? И разве отец не знает, что госпитали переполнены больными и буквально задыхаются от недостатка медиков? Примеры… Их хватит на целую жизнь. Примеры самопожертвований каждый день подают сестры, санитары, врачи госпиталя. У постели больного никто не вспоминает ни о его расе, ни о происхождении. Работа, конечно, нелегкая, но это настоящая работа. Папа не имеет представления, как ей порой тяжело приходится. Утром на койке лежит один больной, к вечеру другой. Врачи не успевают даже осмотреть всех, кого привозят, а о каких-нибудь исследованиях не может быть и речи. Не хватает лекарств, не хватает санитаров, и умершие часами остаются на койке в окружении живых… И все же она не уйдет оттуда. Ни за что. Причин много. И среди них та, между прочим, про которую никто не должен знать: ей очень, очень хочется, чтобы мистер Хавкин уважал ее. Просто уважал…

– Вам не нравятся тосты, мистер Хавкин?

И опять эта улыбка: девочка и девушка в одном лице. Она прекрасно знает, что тосты ему нравятся. Очень нравятся. И кофе тоже. Просто ей не терпится растопить ледяное молчание утренней трапезы. Незаметно для отца Мэри легонько прикасается к часикам, что висят у нее на груди. Это значит, что до ухода на дежурство она несколько минут хотела бы поговорить с доктором. Условный жест означает не только приглашение, но и «клятву», что беседа будет совсем коротенькой. Да, да, Мэри помнит, что ее собеседник - занятый серьезными делами человек и она, сумасбродная девчонка, не должна покушаться на время ученого - самое дорогое время человечества. Папа вечно повторяет что-то вроде этого.

Хавкин кивает без слов. «Пятиминутки» стали традиционными. И, говоря честно, он сам не знает, кому они больше нужны - ему самому или девочке. У Мэри редкое умение слушать. О чем бы он ни рассказывал - о грозной стихии чумной заразы, о богах Индии или о далекой России, - она вся погружается в слух. Даже легкие, никогда не лежащие спокойно каштановые кудряшки возле ушей замирают в такую минуту. А для Хавкина, почти лишенного общества (бомбейский «свет» упорно не приемлет никого, кто не владеет экипажем и лакеями), коротенькие разговоры по утрам - время самого светлого душевного отдыха. Доктор Сюрвайер едва ли одобрил бы эти собеседования. Особенно если бы узнал, как часто чудак бактериолог рассказывает дочери о других таких же чудаках, не жалевших жизни в борьбе с заразными болезнями. По счастью, доктор имеет обыкновение первым покидать столовую и удаляться с пачкой газет в свой кабинет.