Люди среди людей

Хавкин встал. Он скоро вернется. Только взглянет, что делается в лаборатории. Раненый индиец вот уже три четверти часа лежит там, запертый на ключ. Надо накормить и напоить его, а то, пожалуй, он и впрямь вылезет в окно.

– Мне понравились ваши тосты, Мэри. Нельзя ли взять с собой несколько? Возможно, мне придется задержаться сегодня днем в лаборатории…

Удивительное у нее лицо - как открытая поляна. На нем ничего нельзя спрятать. Зардевшись от удовольствия, Мэри бежит наверх, к себе в комнату, искать мешочек из пергаментной бумаги. Потом голос ее слышится внизу на кухне: мистер Хав-кин должен получить только горячие хлебцы. Право, грешно обманывать этого ребенка даже в самом малом. Но и с историей, которая произошла сегодня утром, знакомить ее тоже едва ли следует. Детская головка легкомысленна, а имперские законы жестоки. Одного лишнего слова достаточно, чтобы раненый парень, который лежит сейчас в лабораторном домике, получил пять лет каторги.

– Вы еще здесь, коллега?
– Доктор появляется на пороге прихожей в самый неподходящий момент.

Запыхавшись от беганья по лестнице, Мэри только что принесла наконец пакет с хлебцами. Хавкин никогда прежде не брал с собой завтраков. Как бы старик не обратил внимания на неожиданно возросший аппетит своего сотрапезника. Но у Сюрвайера совсем другое на уме. Он только что закончил читать газеты. Поднятые на лоб очки в таких случаях неизменно предвещают окружающим очередное откровение в духе философов позапрошлого века.

Мистер Хавкин, наверно, уже слышал о предстоящих торжествах по поводу шестидесятилетнего правления королевы? Так вот, сегодня в газете уже официально заявлено, что празднества как в метрополии, так и в колониях будут сопровождаться вручением наград. Уже проведены соответствующие ассигнования и есть решения парламента. Еще Мишель Мон-тень отметил, что это «очень хороший и полезный обычай - отмечать заслуги выдающихся и исключительных людей». И он, доктор Сюрвайер, того же мнения. Кстати, сейчас, когда противочумная вакцина, по существу, уже завершена, Центральный медицинский колледж с полным правом мог бы настаивать на том, что и среди его сотрудников есть личности, достойные награды. Как полагает мистер Хавкин? Право же, создание препарата, который не сегодня-завтра начнет спасать жизни подданных ее величества, стоит ордена. И не одного. А?

Сюрвайер передвинул очки на глаза, чтобы полюбоваться эффектом своей речи. Он остался вполне доволен. Мэри даже подпрыгнула от удовольствия: «Орден - это так красиво!» Хавкин тоже улыбнулся. Да, улыбнулся, но меньше всего от предвкушения будущих наград. Просто вспомнилось утреннее горькое раздумье о политике и доле ученого. До чего же трудно, почти невозможно удержаться от того, чтобы тебя не ввергали постоянно в водоворот политических страстей! И эти пустопорожние, с жадными искорками в глазах разговоры об орденах, и пакет с тостами, который он тщетно пытается спрятать за спину, - что все это как не политика, нагло, упорно лезущая в двери лаборатории?

– Папа, может быть, ты пригласишь мистера Хавкина в комнату? Как можно разговаривать о серьезных вещах в прихожей?

Хавкин немедленно ухватился за этот брошенный ему спасительный канат. Он должен поторопиться в лабораторию. Его ждет тьма работы.

– Конечно, сегодня вам надо особенно хорошо подготовиться, - многозначительно кивает Сюрвайер.
– Ждем вас в девять в колледже. Не опаздывайте.

А из-за спины отца Мэри тоже делает знаки: «Я жду, возвращайтесь скорее». Хавкин кивает на ходу: «Да, да, через десять минут, не позже» - и, придерживая пакет с тостами, выбегает из дому.

Просторная Артур Род ничем не напоминает тех узеньких грязных улиц, на которые выходят окна чумной лаборатории. Здесь все выглядит по-европейски добротно: темно-серого камня дома, магазины со сверкающими витринами и медными, до блеска начищенными дверными ручками, сквер с благоухающими цветниками, памятники на перекрестках. От парадного крыльца Сюрвайеров до калитки, ведущей во двор колледжа, совсем близко. Хавкину захотелось пройти эти несколько десятков шагов не спеша. Может быть, для того, чтобы приглушить в себе постепенно нарастающее беспокойство перед событиями предстоящего дня. А может быть, просто оттого, что утренняя улица с только что политыми тротуарами, запахом цветов и тишиной показалась ему более красивой, чем всегда. Жизнь официального Бомбея начнется не раньше десяти часов. А пока только два поливальщика зелени купаются в бассейне под деревьями, да рослый темнокожий полисмен, заложив руки за спину, точь-в-точь как его лондонские коллеги, размеренным шагом прохаживается под платанами.

Хавкин и полицейский остановились почти одновременно. На краю тротуара в тени широких листьев платана лежал голый ребенок, мальчик не старше восьми месяцев от роду. Лежа на спине, он медленно и, как казалось, очень серьезно перебирал в воздухе руками и ногами. Очевидно, разглядывание собственных пальцев казалось ему занятием достаточно интересным, потому что мальчик не обратил ни малейшего внимания на двух остановившихся рядом людей.

– Сирота, сэр. Можете его взять, - произнес полицейский. В этот ранний час, когда улица пуста, он рад был случаю поговорить с прохожим, - Я только отвернулся, сэр, а они тут как тут, - будто оправдываясь, объяснил он.
– Здесь это часто случается. И главное, они нарочно оставляют малышей возле приличных домов. Надеются, должно быть, что какая-нибудь белая леди возьмет ребенка на воспитание…

Мальчик перестал разглядывать большой палец на своей ноге, повернул голову и устремил неестественно серьезные черные глазки на Хавкина. Скорее всего, он не видел стоящего перед ним мужчину, а если и видел, то еще не умел отличать человека от других предметов. И все же у мужчины от этого взгляда что-то дрогнуло в груди. Так бывает не часто. Может быть, только в те минуты, когда Мэри долго и пристально смотрит на него своими остановившимися от волнения глазами: «Еще, рассказывайте еще, мистер Хавкин, мне так нравится слушать вас». Он попытался стряхнуть с себя власть странного детского взгляда.

– А что вы с ними делаете, полисмен?

– Приказано сдавать в приют, сэр. Да только говорят, они сильно мрут там. Чума и вообще…

Малыш снова взялся за собственную ногу. Нести его сейчас в лабораторию? Бессмысленно. Кто там будет с ним заниматься? Обратиться к людям? Но к кому? Кроме нескольких суховатых преподавателей колледжа и губернаторских чиновников, он почти никого в городе не знает. Еще недавно полная свежести и покоя улица лежала теперь перед ним каменной пустыней. Даже полисмен, считая свой долг выполненным, зашагал дальше. Может быть, Мэри?

Хавкин почти бегом вернулся на крыльцо. Распахнул дверь и, не ожидая, пока о нем доложат хозяевам, на правах друга дома сам взбежал на второй этаж. Постучал в комнату Мэри. Никого. Наверно, она вышла в гостиную или столовую. Хавкин спустился, когда из-за дверей докторского кабинета раздался требовательный голос хозяина:

– Кто там? Пришлось назвать себя.

– Вы вернулись?
– удивился Сюрвайер.
– Заходите. Что-нибудь случилось?

– Да, меня взволновал… - Хавкин запнулся.

В темноватом кабинете доктора медицины Джона Леббока Сюрвайера, уставленном глубокими кожаными креслами и старомодной, черного дерева мебелью, - в кабинете, где запахи трубочного табака и кофе начисто вытравили какие бы то ни было иные запахи мира, а свет индийского летнего утра, проходя сквозь наполовину зашторенное окно, казался сумрачным и пыльным, - в этом кабинете всякий разговор о человеческих чувствах выглядел в лучшем случае неуместным.

– Так что же случилось?
– переспросил Сюрвайер. Он стоял у конторки, держа в одной руке перо, а в другой пачку каких-то разноцветных бумажек; очевидно, проверял счета.