Люди среди людей

Хавкин прислушался. Рука поднялась и, еще более прохладная, опустилась обратно.

– Вы проснулись, мистер Хавкин? Выпейте вот это. Прошу вас.

Последняя иллюзия рассеялась. Мэри снимает у него со лба холодный компресс и протягивает чуть запотевший стакан. Вода! Кусочки зеленоватого льда с тонким звоном бьются об стекло. Апельсиновые и лимонные дольки покачиваются на дне. Вода… Он смакует ее губами, языком, пересохшей гортанью. В жизни не пил ничего восхитительнее. Можно еще? Как это он не замечал раньше, что у льющейся воды такой приятный звук? Мэри священнодействует над графином. Она не наливает, а, кажется, отмеряет воду, строго, без улыбки, будто нарочно подчеркивая, что сейчас она - лицо, облеченное высокими полномочиями. Она и впрямь сейчас какая-то удивительная, новая. Кудряшки убраны под крахмальную сестринскую наколку, белый до пят халат туго перетянут пояском. О таинство одежды! Куда девалась девочка с лицом, открытым, как лесная поляна, игривая и жизнерадостная Мэри сегодняшнего утра? Где безутешно плачущая девушка в смешной шляпке и кружевной мантилье? Халат придал простую и стройную осанку, а белый прямоугольник наколки - свет простоты и сострадания. Игра? Или излишняя сложность туалетов действительно уродует не только тело, но и душу, а простота белых одежд возвращает человеку то, что утеряно?

Мэри мягко сжала его запястье и замерла, беззвучно шевеля губами. Под тонкими ее пальцами неслышно грохочет прибой пульса. Раз, два, три, четыре… Становится очень тихо. Так тихо, что он слышит, как со звоном, подобным звону воды, течет время. Наконец Мэри сокрушенно вздыхает:

– Боже мой, сто тридцать ударов… Что вы с собой сделали, мистер Хавкин?

Сто тридцать? Это что-нибудь около сорока градусов по Цельсию. Вот они откуда, задувающая в лицо сухость пустыни и звон струящегося времени в ушах. Надо занести на бумагу цифры и заодно постараться описать необычную ясность чувств. Мысль на редкость свежа, даже возбуждена, глазам все видится с подчеркнутой остротой, слух тоже обострен. Все это несомненно дары вакцины. Чумный яд вызывает у больного подобное же возбуждение. Отличный знак. Напрасно Мэри смотрит на него с состраданием: чем выше температура, тем лучше. Значит, организм не равнодушен к препарату; он противодействует, борется с ним, а в борьбе рождается иммунитет - будущее неприятие настоящего чумного яда.

Мэри подливает в стакан питье, меняет компрессы. Она ничего не спрашивает. Ей все ведомо, даже то, что время от времени ему необходимо прикасаться к ее руке. На таких условиях он готов испытывать самые страшные яды хоть каждый день. Сюрвайер, очевидно, еще не вернулся. Вилкинс оставил его после заседания, как оставляют после уроков провинившегося школьника. Старику предстоит отвечать за поступки, о которых он не имеет ни малейшего представления. Глупая история. Придется рассказать ему потом об утренней перестрелке. А то он и впрямь подумает, что Медицинский колледж стал прибежищем крамолы, а лаборатория чумы - приютом для государственных преступников. Бедняга Сюрвайер, ему не везет целый день: речь о противочумной вакцине вместо похвалы, на которую он вполне мог рассчитывать, принесла ему только неприятности. Вот она, логика канцелярии: вы подаете проект о спасении человечества, а чиновник выговаривает вам за неправильно наклеенные гербовые марки…

– Как вы себя чувствуете, мистер…

– Отлично, мисс Сюрвайер.

Мэри ощутила недовольство в его голосе.

– Я сказала что-нибудь не так?

– Все так, но…

До каких же пор он будет оставаться для нее «мистером Хавкиным»? Мэри сразу забыла о строгих правилах госпитального режима и уставилась на своего пациента округлившимися от удивления глазами.

– А как же я должна называть вас? И правда - как?

За последние десять лет его имя несколько раз менялось. В Англии он - мистер Хавкин. В Индии тоже. Только старина Ганкин, по старой парижской привычке, зовет его «мосье Вольдемар». Давно, очень давно никто не обращается к нему по имени-отчеству - Владимир Ааронович или хотя бы по-студенчески - Володя. И уж совсем далеким и чужим кажется Маркус-Вульф - имя, данное при рождении по рекомендации одесского раввина. Русское, полюбившееся С детства - Владимир - удалось узаконить лишь в университете. Как ни странно, но больше всего помогла при этом жандармская переписка. Названное на допросах имя вносилось сначала в протоколы, потом в приказы по тюремному замку и в распоряжения градоначальника и, наконец, вошло в университетский диплом и заграничный паспорт»

Мэри сидит на краешке стула и слушает, стараясь не проронить ни слова. Как интересно!… Ведь она еще почти ничего не знает о прошлой жизни мисте… Нет, нет, если ему не нравится, она не будет называть его по фамилии. Но какая удивительная судьба: Россия, тайные общества, жандармы, тюрьма, потом институт в Париже, встреча с Пастером, Индия.

Полуприкрыв веки, Хавкин отдыхает после слишком долгой речи. Теперь можно совсем не выпускать ее руку: Мэри вся во власти своих дум. Как ни хороша Мэри - медицинская сестра, но еще милее девочка Мэри: одновременно беззаветно смелая и нерешительная, полная детского любопытства и смущения. Как в прозрачной воде Бенгальского залива, где до самого дна видна каждая скользящая рыбка, так можно наблюдать переменчивую игру чувств и красок на девичьем лице. Смелее, смелее! Он ответит на любой вопрос, не утаит от нее ни одной самой интимной детали своего прошлого и настоящего.

Да, она действительно хотела бы знать… Хотя это, наверно, нескромно… Как называла мистера Хавкина в России его… невеста или… подруга. Как? Еще раз, пожалуйста… Вля-ди-мирь? О! А если ласково? Во-льо-дья? Ой как трудно! Наколка сбилась на сторону, в глазах - блеск первооткрывателя Вольодья…

Хавкин хочет повторить свое имя, которое так смешно звучит в устах Мэри, но губы перестают слушаться. Внезапно задубевшее лицо, как и утром, становится вдруг неуправляемым. Девушка резко обрывает смех.

– Простите меня, ради бога… Вам больно?

– Пройдет, - с трудом выжимает Хавкин.

Отвернувшись к стене, он пытается ладонью унять мучительную судорогу, которая свела мышцы. Он разминает и растирает щеки и губы, как будто они обморожены. Паралич? Парез? Но у кроликов и мышей вакцина не поражала ни лицевых, ни каких иных мышц. Очевидно, все-таки слишком велика была доза препарата. Каких, интересно, еще неприятностей можно ожидать от этих десяти кубиков?

В кабинет осторожно вошел Джозеф и, наклонившись к Мэри, о чем-то тихо доложил ей.

– Ну и что же?
– непонимающе переспросила девушка.
– Конечно, зовите.

– Но врач индиец, мэм.

– Какое это имеет значение, Джозеф? Зовите скорее. Разве вы не видите, что мистеру Хавкину плохо?

Лицо постепенно начало отходить. Врач индиец? Кто бы это мог быть? Ведь об испытании вакцины никому из посторонних не известно… В дверь просунулась большая плетеная корзина, с какими ходят за покупками повара из богатых домов. Очевидно, весила корзина немало: доставивший ее слуга опустил свою ношу возле дверей с явным облегчением. Следом появился Рой, ну да, добросовестный и доброжелательный доктор Рой с курсов врачей-чумологов, а с ним кто-то еще. Хавкин не сразу узнал его. Вирчанд был теперь в индийском узком френче и белых брюках. Только лакированные черные туфли напоминали о том официальном наряде, в котором они встретились сегодня на рассвете. Казалось, что вместе с европейским костюмом адвокат сбросил и хмурое выражение лица. Умный и острый взгляд тепло светился из-за толстых очков.

Мэри вышла из комнаты, чтобы не мешать медику, и два молодых мужчины заняли стулья у изголовья больного. Секрет их общего появления быстро раскрылся. Да, собственно, и секрета никакого не было. Вирчанд явился в колледж, чтобы узнать имя заведующего «чумной» лабораторией. По чистой случайности в коридоре он обратился именно к доктору Рою. Это решило все. Рой слышал имя Вирчанда и раньше. Это помогло им отнестись друг к другу с доверием и симпатией. Вирчанд сообщил, что непременно должен сегодня же увидеть Хавкина; Рой предложил свои услуги как проводник. Впрочем, была еще одна причина, которая вызвала у врача и адвоката встречные добрые чувства.

– Мы оба виноваты перед вами, - заметил по этому поводу Вирчанд.
– Мы позволили себе, как паролем, обменяться двумя секретами, из которых оба принадлежат только вам. Но если бы я не рассказал доктору Рою, что участвовал в утренней перестрелке и вы спасли моего друга, то он, в свою очередь, не открыл бы мне правду о вашем эксперименте. В результате я не смог бы разыскать вас и доставить вот это.

Вирчанд поднял тяжелую корзину и поставил ее около дивана. Аромат цветов и свежих фруктов на мгновение заглушил извечные запахи кабинета доктора Сюрвайера. Мощные ядра апельсинов, плоды граната, связки бананов лежали в корзине, укрытые гирляндами цветов. Хавкин попытался протестовать против подарка, но Вирчанд ничего не хотел слушать. Если доктор Рой только гид, то он, Вирчанд, всего лишь кули - рабочий, согласившийся доставить ученому скромный дар от родственников раненного и спасенного нынешним утром юноши. Мрачный кабинет Сюрвайера сразу приобрел вид индийского храма. Благоухающие гирлянды белых, розовых и темно-красных цветов повисли на спинках стульев, протянулись вдоль высоких подушек дивана.

– Спасибо, спасибо…

Ему хотелось сказать своим гостям что-нибудь особенно хорошее, но голос не слушался, хрипел, срывался. Яд продолжал бродить по телу, яд ни на минуту не давал забывать о себе. Очевидно поняв его состояние, Рой и Вирчанд ни о чем не расспрашивали. Хавкин заметил: они старались вести беседу так, чтобы он как можно меньше участвовал в разговоре.

– Люди поручили мне передать вам свою благодарность, - тихо, будто боясь утомить собеседника, говорил Вирчанд.
– Они знают теперь, кто вы и чем занимаетесь. Они одобряют ваши планы, их восхищает ваше мужество. «Если что-нибудь должно быть сделано, - говорят они, - делай с твердостью, ибо расслабленный странник только больше поднимет пыли». Я расскажу им, что по своей дороге вы идете твердо и безбоязненно. Если вам понадобится их помощь, достаточно одного знака - они готовы. Они узнают вас среди тысяч европейцев, потому что, серьезный среди легкомысленных, многободрствующий среди спящих, мудрец выделяется подобно скакуну, опередившему клячу.