Люди среди людей

С совершенным почтением

Рональд Росс.

Профессор тропической медицины в университете Ливерпуля.

4 апреля 1907 года.

XI

Издателю газеты «Таймс»

от Ф. С. П. Лили – члена парламента

Сэр… удары проф. Росса падают прежде Есего на людей его собственной профессии. Прошло много времени, прежде чем мы (я служил тогда в Индии) убедились в том, что «бубонная лихорадка» в Бомбее не что иное, как чума. Но кого нужно обвинять за это в городе, наводненном врачами? Последовавшие меры были или предложены, или одобрены медиками. Профессор Росс полагает, что вся работа во время эпидемии должна была вестись через медицинский департамент… Он все еще не понял, что, когда болезнь охватывает страну, как это было в 1897 году, все меры бесполезны и даже вредны, если народ с ними не согласен.

Было бы легко доказать, что обвинения, которые выдвигает проф. Росс, сильно преувеличены, но это заняло бы в Вашей газете гораздо больше места, чем я могу рассчитывать… Не было приведено ни одного факта, который доказал бы полезную деятельность м-ра Хавкина в Индии. Кстати, Хавкин не имеет никакого отношения к медицинской профессии; как же у него хватает самонадеянности говорить, что он спас тысячи жизней?

Искренне Ваш

Фредерик Лила.

Севенокс, апрель, 14-го, 1907 года.

XII

Издателю газеты «Таймс»

от проф. Рональда Росса

Сэр… что бы ни говорила Индийская или любая иная комиссия, сейчас уже установлено, что лаборатория м-ра Хавкина не имела никакого отношения к малковальскому несчастью. Индийская официальная пресса отрицает, однако, что Хавкин был наказан за ошибку. Между тем друзья ученого рассказали мне, что в течение двух лет он получал только половину жалованья, а один год ему вообще ничего не платили. Он лишен права на оплату, продвижения по службе, почестей, на которые вполне мог бы рассчитывать благодаря своим заслугам и незапятнанной репутации. Разве это не напоминает наказания?

Между прочим, есть у этого случая еще одна сторона, которую пресса до сих пор почему-то не затрагивала.

Когда м-р Хавкин изобрел свою противочумную вакцину, он отказался запатентовать ее, а отдал свои права Индийскому правительству для использования на общее благо. С тех пор правительство выпустило, я думаю, б или 7 миллионов доз препарата и продолжает выпускать его. Принимая во внимание, что Хавкин имел право получить за все это отчисления в размере шиллинга за дозу, мы можем судить о стоимости его благородного поступка.

Индийское правительство приняло от м-ра Хавкина изобретение, которое не только спасло жизнь сотен и тысяч его подданных, но и стоило бы властям тысячи фунтов стерлингов, если бы автор пожелал взять патент. Видимо, единственный порядочный образ действия для правительства - это или восстановить м-ра Хавкина в той же должности, которую он занимал прежде, или выплатить свой долг ему, предложив разумный гонорар за миллионы доз вакцины.

С совершенным почтением

Р. Росс,

профессор тропической медицины университета в Ливерпуле.

Май, 29-го, 1907 года.

XIII

Как и пятнадцать лет назад, Ру предпочитает принимать гостей прямо в лаборатории. Здесь мало что изменилось с тех пор, как Хавкин покинул Париж. Прочные, как памятники, обшитые жестью столы с рядами пробирок в штативах, баррикады колб и реторт занимают большую часть просторной комнаты. Простенки уставлены термостатами. Только в углу у окна осталось совсем немного места для конторки и нескольких стульев - своеобразной «канцелярии» директора института. Голые стены, окна без занавесей. Единственное отступление от «монастырского» стиля - портрет Пастера. Основатель института резко повернул седую голову и требовательно смотрит вниз, на то, как работают его потомки в науке. А вот и один из них: молоденький препаратор сидит за тем самым столом, где когда-то сидел Владимир. На минуту прервав работу, юноша погасил синий язычок газовой горелки и усадил гостя возле конторки.

– Подождите, пожалуйста. Метр сейчас явится. Он в клиническом корпусе.

На какой-то миг Хавкин испытал укол ревности к худенькому мальчишке со светлыми и легкими, как у птенца, волосами. Ревность и нежность. Одновременно. Вот он, новый, пока еще никому не ведомый Хавкин, а может быть, и Пастер какого-нибудь тысяча девятьсот тридцатого года. Сегодня он по праву юности занял твой препараторский стол, а завтра, кто знает, может быть, опровергнет все, что ты с таким трудом создал в науке. Соперник? Скорее всего, хотя пока ему, наверно, и в голову не приходит, что когда-то он поднимет руку на своих учителей. Но такова неизбежность научного поиска. Даже Пастер не уберегся от разоблачения своих ошибок, а Мечников по сей день безнадежно оспаривает пользу противохолерных прививок, хотя препарат, созданный его учеником, уже спас тысячи жизней.

Хавкин прошелся по лаборатории и остановился за спиной юноши. Скучное занятие - прокаливать на огне серебряные и платиновые проволочные петли, которыми бактериологи будут потом доставать из пробирок заразный материал. Скучное, но, очевидно, необходимое занятие. С этого начинает каждый переступающий порог Дома Пастера; начинает и этот птенец, чтобы в один прекрасный день сказать свое собственное слово в науке и оставить далеко позади героического Иерсена, мудрого Мечникова и труженика Ру. Да, тихие мальчики, прошедшие жестокую школу института, становятся потом достойными соперниками.

Препаратор обернулся.

– Вы очень спешите, мосье? В этом клиническом корпусе всегда неожиданности. Можно пригласить доктора Ру, но он так не любит, когда его отрывают от больных…

– Не беспокойтесь. Я подожду.

Нежность взяла верх. Славный парень. Ему, конечно, нелегко приходится у сверхобъективного педанта Ру. К тому же у препаратора не ладится пока с французским языком. Немец или скандинав? А может быть, русский?

Ру вошел тихо и стремительно, как он входил в лабораторию пятнадцать и двадцать лет назад. Сухощавый, весь какой-то узкий, в неизменно сером халате, он, как нож, рассек собою пространство. Глубоко посаженные, удивительной зоркости глаза его сразу заметили, что гость слишком свободно разгуливает по лаборатории, а препаратор отвлекается от своих обязанностей. Он не сделал замечания. Поздоровался, сел и, только посылая помощника за профессором Мечниковым, чуть педалируя распоряжение, дал понять, что недоволен. Таков стиль Эмиля Ру - корректность и непреклонность в большом и малом. Поздоровался он так, будто только вчера расстался с бывшим сотрудником… Институт счастлив принимать в этих стенах своего воспитанника. Институт имеет все основания гордиться деятельностью мосье Вольдемара в Индии. Он, доктор Ру, искренне рад, что занятость не помешала мосье Вольдемару навестить родные пенаты.

Вполне возможно, что доктор Ру и впрямь рад, но на узком лице с горбатым гасконским носом нельзя уловить решительно никаких эмоций. Справедливый и честнейший Ру, в отличие от своего прославленного земляка д'Артаньяна, никогда не допускает расточительства в области личных чувств. Зато Илья Ильич весь в эмоциях. Ввалился по-домашнему: очки сидят как-то наискосок, длинный плед с кистями волочится по полу/

– Володя! Умница, что приехал! Прости только, ради бога: от объятий воздержусь - простужен вдребезги. А следовало бы тебя потискать: не очень-то жалуешь нас вниманием.

Сел, снова вскочил, стал напротив, склонив лохматую голову:

– Хорош, ничего не скажешь, хорош! Раздобрел, расправился, чистой воды британец… - В голосе и гордость, и зависть, и грустинка - годы-то, годы…

Ру, однако, не дал землякам углубляться в расспросы и воспоминания.

– Я не очень ясно понял, мосье Вольдемар, - напрямик врезался он в разговор, - о каких консультациях писали газеты, когда комментировали вашу поездку в Берлин и Париж? Вы приехали о чем-то посоветоваться с нами?