Люди среди людей

Хавкин засмеялся, обнял учителя за плечи. Милый Илья-пророк, до чего же благонамеренным сделал его либеральный климат французской столицы! Ну как его успокоить, как доказать ему, что его ученик не знается ни с какими «злыми дядями»? Правда, лет восемь назад, во время очередных нападок на противочумную вакцину, весьма левая для Индии газета «Кесари» действительно поддержала прививки. Редактор-индиец, по фамилии Тилак, разослал тогда несколько сот анкет индийским и европейским врачам с просьбой ответить, как действовала вакцина на их пациентов. Большинство ответов были положительными, и газета в благожелательном тоне сообщила об этом читателям. Ни Тилака, ни его доверенных врачей Хавкин в глаза не видал. Кстати, газета даже выходила в Пуне, а не в Бомбее. Но недобросовестные господа, вроде мистера Лили, быстренько превратили эту историю в политический донос. Старинный и проверенный способ: лучшие сорта лжи готовятся из полуправды. Грубая работа, и, право, жаль, что Эмиль Ру не разобрался в фальшивке.

– И тем не менее ты едешь сегодня в дом Кришнавармы?

– Я не знаю об этом доме ничего дурного.

– Ничего дурного? Да ведь это те же народовольцы, анархисты, социалисты, называй их как хочешь, только на индийский манер!
– нетерпеливо выкрикнул вдруг Мечников.
– Эти эмигранты такие же политические шулера, какие в девятьсот пятом подбивали наших крестьян грабить мое имение под Киевом…

Сам застеснявшись своей вспышки, Илья Ильич отвернулся к окну. Хавкин знал: загорается Илья Ильич, как и успокаивается, быстро. Не надо только вступать с ним в спор. Да и спорить, собственно, не о чем: Мечников-ученый так же мало знает об индийских эмигрантах в Париже, как Мечников-землевладелец о «своих» крестьянах, которых он не видел уже двадцать пять лет. Ну вот и оттаял. Теребя бороду, сказал смущенно:

– Дело твое, поступай как знаешь. Я думал только, что для репутации твоей лучше было бы…

– Отправиться к вам на дачу и за десертом попросить прощения у мосье Ру, - чуть поддразнивая учителя, подхватил Хавкин.
– Не сердитесь, Илья Ильич, я приеду, непременно приеду. Но только не сегодня. Не обессудьте… А что до Кришнавармы, то симпатии у меня к нему все-таки больше, чем к иным членам британского парламента. Ольге Николаевне поклон.

Клера в вестибюле он уже не застал. Швейцар (появилась в институте и такая должность) сказал, что высокий господин что-то долго писал, пристроившись в оконной нише, потом сорвался с места и убежал, размахивая бумажными листками. Все это очень походило на Анри. Вероятно, зря времени журналист не терял, но прояви он еще немного терпения, и мог бы узнать, что грустное пророчество его сбылось: институт не подал руку помощи своему воспитаннику. Прощаясь, Илья Ильич снова говорил о своем доверии, о необходимости встретиться с Ру в неофициальной обстановке и открыть ему глаза. Но все это больше свидетельствовало о добросердечии самого Мечникова, нежели об отношении дирекции Института Пастера к бывшему государственному бактериологу Индии.

Хавкин надел плащ и в раздумье остановился посреди большого, темноватого в этот осенний день вестибюля. До семи вечера он свободен. Надо вернуться в гостиницу и написать несколько писем, в том числе и очередное (какое по счету?) послание сэру Морлею - секретарю его величества по делам Индии. Постылая переписка, постылая, никчемная свобода, пустота, которая вот уже три года изо дня в день заполняет его жизнь. Руки истосковались по настоящей работе, в голове теснятся интересные замыслы. Ждет Своего воплощения вакцина против тифа; надо бы попробовать вакцинацию против воспаления легких. Но для этого нужна лаборатория, виварий, деньги. Конечно, можно пойти работать в чужие лаборатории. Его давно зовут в Лондонский и Ливерпульский университеты, приглашают немцы, приглашают шведы. Но тут начинается область переживаний, которую очень трудно постичь людям вроде Эмиля Ру. Прочно осесть на одном месте, обрести службу, заработок, профессорское звание - значит безмолвно примириться с обвинением в убийстве тех девятнадцати. На это никак нельзя согласиться. Ни за что! Пока он нигде, пока звучат запросы в Палате общин и со страниц газет, правительство не в силах замолчать неприятную историю в Малковале или полностью свалить на него всю вину. Оно обороняется, маневрирует, оправдывается, оно вынуждено привлекать в качестве арбитров ученых и публиковать их заключения.

В какой-то степени это напоминает ситуацию с тем немецким социалистом, которого осудили на днях за антивоенную брошюру. Как его?… Либкнехт. Ну да, Вильгельм Либкнехт.

О нем много писали в газетах. Беднягу приговорили к тюремному заключению, но он как будто даже остался доволен. Заявил, что судебная расправа - отличная пропаганда его идей. Брошюра, которую в иных обстоятельствах мало кто заметил бы, благодаря судебному разбирательству оказалась зачитанной до дыр. Что ж, в рассуждениях социалиста есть несомненная, хоть и печальная правда. На миру и смерть красна. Общественное разбирательство лучше пропагандирует прививки, чем губернаторские приказы. Заявления правительственных чиновников по поводу Малковалы становятся с каждым разом все менее доказательными и более беспомощными. Не сегодня-завтра мировое общественное мнение окончательно опрокинет непрочную стену официальных аргументов, и правительству придется уступить. А пока благодаря непрерывной «войне» люди всё больше узнают о вакцине, о ее благодетельном действии, а заодно о беззаконных действиях властей…

Институтский швейцар хмуро посмотрел на господина, который вроде бы собрался уходить, но остановился посреди вестибюля и теперь оживленно беседует… сам с собой. Беспокойная тут служба: никогда не знаешь, что в следующую минуту выкинут эти ученые…

Да, поддержка Пастеровского института была бы сейчас решающим ударом. Но и без нее… Только бы хватило средств продержаться до победы. В Лондоне легче. Экономная, рассчитанная до пенса жизнь в маленькой гостинице Сейнт-Эрмин с ее дешевыми комнатами и обедами позволяла протянуть оставшиеся деньги еще месяца на два, на три. Но поездка в Берлин и Париж серьезно подорвала его финансы. Входить в долги? В Европе и Индии нашлось бы, очевидно, немало людей, по доброте душевной или из тщеславия готовых ссудить деньгами известного ученого. Но лучше уж продавать свои сорочки. Так делал зоолог Александр Ковалевский, когда в Италии ему нечем было платить рыбакам, которые добывали для него морских животных. Ну что ж, бедность, очевидно, тоже имеет свои блага. Недаром же богач Лили завидует бедняку Хавкину!

Кто-то снаружи приоткрыл входную дверь, и порыв холодного ветра швырнул на каменные плиты вестибюля пригоршню желтых сморщенных листьев. Вместе с ветром и листьями в вестибюль внесло изящно одетого господина с русой, коротко подстриженной бородкой. Господин снял шляпу, любовно пригладил редковатые светлые волосы и поискал глазами, к кому бы обратиться. Из двух возможных собеседников - швейцара и Хавкина - избрал последнего.

– Не откажите в любезности… Я приезжий, приглашен профессором Мечниковым…

В полутьме блеснули светлые, очень подвижные глаза. Голос был легкий, певучий. Французы так не говорят. Можно, конечно, объяснить этому русобородому иностранцу, что кабинет заместителя директора помещается на втором этаже в конце коридора направо; что профессор, как всегда в половине первого, покинул свою комнату, чтобы выпить традиционный стакан горячего молока в обществе мосье Ру. Можно добавить также, что для обоих руководителей института дневной перерыв - любимое время интимных бесед, так что завтрак затягивается иногда на пятнадцать - двадцать минут. Но зачем такие подробности постороннему человеку? Лучше просто проводить его. Кстати, надо передать Илье Ильичу письмо от одного из его лондонских поклонников - профессора Райта. Вот повод вернуться назад, положить письмо на стол и удалиться, не вступая в лишние разговоры.

Приезжий оказался человеком на редкость общительным. Тут же, пока шли по лестнице и коридору, сообщил, что приехал в Париж по торговому делу. Обрадовался:

– И вы из России? Отлично! Так давайте на родное, так сказать, исконное наречие перейдем. Чего нам по-французски выламываться.

Землевладелец. Имение в Бессарабии. Намекнул - не маленькое. В Париж собирался давно, но… хозяйство. Сами знаете, то да се. Вежливенько осведомился, какого чина-звания собеседник. Закивал сочувственно.

Ну да, ну да, наука очень доброе дело. Хотя, конечно, становой хребет, так сказать, основа - это они, мученики и труженики земли-матушки.

Манеры спутника, его многословие, заискивающие и в то же время самоуверенные интонации чем-то беспокоили, раздражали. Певучая речь казалась знакомой, но, сколько Хавкин ни всматривался в лицо моложавого помещика со слишком блестящими, будто эмалированными глазами, оно ничего ему не напоминало.

Ключ в кабинете Ильи Ильича, как обычно, торчал снаружи. Приезжий оглядел скучные стены, беспорядочное для постороннего взгляда нагромождение стеклянной утвари на лабораторных столах, понимающе закивал головой. Сказал почему-то: «Наука умеет много гитик» - и с размаху уселся в мечниковское кресло, Хавкин не уходил. Что-то удерживало его, хотя письмо от Райта давно было поставлено на видное место возле чернильницы. Странный знакомый завелся у Ильи Ильича. Какие общие интересы могут соединять ученого с мировой известностью и этого голубоглазого?… Хавкин не мог подыскать подходящего определения. Этого…

Сначала хотелось расспросить его о России. Французские и английские газеты не очень-то охотно касаются событий, связанных с революцией и наступлением реакции. Рубрика «Во владениях царя» содержит главным образом сенсационные сообщения об убийствах. Хотелось узнать, что думает и чувствует огромная страна, перенесшая два года тяжелых потрясений. Но бессарабский землевладелец мало подходит для откровенного разговора на такую тему. Удобно развалясь в кресле, он витийствовал, не давая собеседнику вставить слова. Он напоминал избалованного ребенка, наивно эгоистичного и укоренившегося в своем эгоизме.