Люди среди людей

Для Вавилова переход границы и возвращение в Ленинград означало капитуляцию: если поход будет завершен здесь, на Памире, то восток и юг Афганистана, самые интересные с точки зрения растениевода территории, останутся белым пятном на ботанической карте мира. На это нельзя согласиться. В Кабуле разрешить эту проблему не удалось, авось она сама разрешится в крепости Ишкашим.

…Семь пограничников сочувственно качают головами: если не возвращаться по старой дороге, то единственный путь на Кабул лежит через Кафиристан. Придется идти вот здесь, вдоль восточной границы. Но знает ли профессор, что за путь ему предстоит? Кафиристан - страна без дорог, почти без пищи, страна разбойников, жители ее даже между собой в постоянной вражде. Да, да, он все знает. Знает и то, что карта Кафиристана очень приблизительна. И все-таки предпочел бы этот путь. Конечно, если капитан Нахшбанд не возражает. Капитан не возражает. Русский профессор ему нравится. Да и в письме генерала ясно говорится: «оказывать ученому гостю содействие и гостеприимство».

Глубокой ночью, когда остальные отправляются на покой, Николай Иванович берется за письма. Почту в Москву и Ленинград обещали переправить советские пограничники. Шипя и дымя, догорают факелы. Закопченные стены караван-сарая становятся совсем черными. Вавилов пишет, поглядывая на туманные очертания карты Кафиристана. Кто знает, может быть, это последняя весть, которая дойдет до родины. Пусть дома хотя бы знают, в каком краю разыскивать косточки двух безрассудных путников… Поскольку письмо минет рук афганских чиновников, можно признаться ленинградским друзьям и в сегодняшнем дипломатическом успехе. Неизвестно, пойдет ли эта победа на пользу победителю, но пока Вавилов доволен. А если потом в Кабуле возникнет раздражение, можно будет сослаться на то, что русскую экспедицию сопровождали сипаи - официальные представители государственной власти.

На рассвете ученый покидает Ишкашим. Осыпая мелкие камешки из-под копыт, спускаются к туманному Пянджу кони русских пограничников. Вавилову - в противоположную сторону, к Зебаку. В серых предутренних сумерках безмолвно стоят, провожая гостей, хозяева крепости. Вот и еще одна точка на карте ожила, вобрала в себя живые лица, звуки и запахи. Минует десять, пятнадцать лет, неутомимый путник из Ленинграда обойдет полмира, но при слове «Ишкашим» всегда будут оживать в его памяти закопченные стены горного рабата, неповторимая мелодия, льющаяся из-под руки таджика-музыканта, и открытые улыбки людей, увешанных оружием.

До Зебака - восемь кру, 24 километра. Осень, осень… Скоро по этим тропам не пройти, не проехать. Но пока зима в При-памирье еще не наступила. Лошади спокойно берут не успевшие обледенеть подъемы и спуски, а мысли начальника экспедиции возвращают его назад, к середине лета, к началу похода.

…Переступив возле Кушки государственную границу, путешественники не увидели поначалу ничего примечательного. На десятки километров Северный Афганистан повторял ландшафты предгорий Туркмении. Караван долго тянулся по удобным, протоптанным тропам среди невысоких травянистых увалов, потом перевалил первую цепь гор и сразу оказался в каменистой пустыне. На год раньше по той же дороге прошел караван первого советского полпреда в Афганистане. Жена посла, молодая женщина, журналистка Лариса Рейснер, оставила интересные воспоминания. После первых сотен верст она записала в дневнике: «Дорога, горячая и каменистая, идет из одной мертвой долины в другую, от песчаных гор к плоскогорьям, ровным, твердым, похожим на плиту необозримой могилы, с которой вечность давно стерла надписи… Проходит час, другой, третий - время превращается в длинную красную ленту, дорога - в содрогание и толчки сердца. Зной опьяняет, солнце нагибается так близко; оно обнимает голову, проникает в глубину мозга, осеняет его длинными и вместе с тем мгновенными вспышками. И тогда мне предстает Белая Азия, голая, горячая, на раскаленном железном щите».

Караван ученого мало чем отличался от каравана посла. Солдат охраны в английском френче-хаки и обмотках, перекинув ногу на шею лошади и придерживая ружье поперек седла, так же уныло тянет однотонную песню; так же бренчит цепь, сковывающая вьючных лошадей. Скрипят на их спинах желтые кожаные двойные сундуки. То же нестерпимо палящее солнце, та же пыльная дорога, рядом с которой изредка возникают пологие, из черной прокопченной и промасленной ткани шатры кочевников. А на ближних холмах - отары черных, истомленных жаждой овец. В караване Вавилова не было только «тахтаравана» - конных носилок, обтянутых выгоревшей зеленой материей, в которых, изнывая от постоянных толчков и жары, маялась на протяжении почти тысячи километров «хануми сафир-саиб» - жена посла.

Из-за занавесок тахтаравана дорога кажется особенно однообразной. Иное дело, когда сидишь в седле. Как ни слепит солнце, глаз естествоиспытателя видит вокруг не одну только каменную пустыню. Он замечает в степи целое царство пырея, заросли луковичного и двурядного ячменя. Даже в июле кругом изобилие несъедобного травостоя. На холмах тут и там - дикая фисташка, а в горах - высоко ценимая кочевниками арча.

Пройден еще один горный барьер, и под ногами путешественников открывается гигантское зеленое озеро - Гератская долина. И жену посла, и троих исследователей равно восхищает вид города, где белые минареты, мечети и кладбища слились с полем, перемешались с садами. Среди этого торжества жизни плавно скользят отливающие бирюзой воды Герируда. На своих берегах река взрастила одну из древнейших и великолепнейших земледельческих культур человечества. Женщине, сидящей в тахтараване, оазис среди пустыни навеял изящные строки, похожие на архитектурные украшения в стиле барокко:

«Справа обрыв, на дне его цветущая долина реки Герируд. Она вся засеяна рожью, и тысячи мелких ручьев, направленных с гор, бегут прямо по хлебным полям. Ножка каждого колоса, стебель каждого цветка, примешавшего к хлебу свой пурпур или синеву, сосет прохладную струйку воды, опьянен едва слышимой, только для него поющей струной жизни. У нас спелый урожай сух, как золото, а здесь над рожью вечная свежесть горной воды, воздух садов, звон жаворонков пополам с плеском водопадов - вино и вода в стакане солнечного света».

Журналистка уловила игру прелестных красок и форм. Но и только. Она ничего не поняла из того, что обнажила перед ней природа. Та же картина для ученого предстала как подлинное откровение, как большое открытие. Никаких полей, засеянных рожъю, на берегах Герируда нет. На пологих склонах реки Вавилов и его спутники нашли пшеничные поля, но засоренные рожью. На виду города, который обещал путникам отдых и тень, Николай Иванович несколько раз останавливал караван и входил в рассеченные ручьями-арыками квадраты полей. Самые различные, порой неведомые науке формы обнаружились на гератских полях. И особенно богато была представлена рожь. Откуда такое разнообразие?

Вавилов обратился к владельцам посевов, и они, сердито пиная ржаные кустики, именовали их не иначе, как бранным словом «так-так». Точно так же в их языке обозначался и другой злостный сорняк - овсюг. То же самое подтвердили и торговцы в зерновом ряду гератского базара, где Вавилов наполнял образцами местного зерна свои бесчисленные мешочки: они называли рожь «гэндум-дар» или «чжоу-дар» - растение, терзающее пшеницу. Значит, рожь в здешних местах действительно сорняк!

Еще в 1916 году в Бухаре и Таджикистане Николай Иванович встречал засоренные рожью пшеничные посевы, но тогда он не придал своему наблюдению большого значения. Теперь этот агрономический «пустяк» обернулся крупным открытием.

В России, в Германии, в Скандинавии, где рожь занимает огромные площади как главный хлеб страны, она тем не менее удивительно бедна разновидностями. Точнее даже сказать, в Европе и Сибири сеют одну-единственную, так называемую вульгарную, обыкновенную рожь. Обилие форм, обнаруженных под Гератом, - верный признак, что родина ржи здесь, в, Афганистане, в стране, где ее презирают как сорняк. Тут рядом с формами, вполне культурными, Вавилов обнаружил неизвестную прежде рожь-дикарку, которая при созревании рассыпает, рассеивает свой колос. Находка саморассеивающейся ржи особенно обрадовала ученого. Дикарь был как раз тем звеном, которого до сих пор не хватало науке, чтобы постичь историю происхождения ржи. Теперь биография ее была для Вавилова ясна, и биография эта оказалась неразрывной с судьбой… мягкой пшеницы. Мягкая пшеница (тоже здешняя, афганская уроженка), расходясь по свету, повлекла за собой свою спутницу рожь. Нет пророка в своем отечестве: для Афганистана местная уроженка рожь - сорняк, но, двигаясь вместе с пшеницей на север, рожь постепенно приобретала уважение людей. Правда, саморассеивающиеся формы ее вскоре отстали от пшеницы, по более культурные разновидности, те, что умеют хранить зерно до обмолота, упорно двигались все дальше и дальше на север. В конце концов они вынудили земледельца сеять озимую пшенично-ржаную смесь на тот случай, если мороз не пощадит теплолюбивую пшеницу. Такая смесь - «суржа» - не раз спасала хлеборобов Северного Кавказа от голода и в конце концов заставила их смириться перед наглой настойчивостью южной пришелицы. А на какой-то еще более северной параллели, где пшеница, не выдержав холодов и дурных почв, окончательно отступила, рожь осталась в чистых посевах. Бывший сорняк, дикарь, одолев свою жертву, стал культурным растением.

Так на полях Герата одному наблюдателю открылся красивый пейзаж, а другому удалось подсмотреть секрет природы, открыть происхождение и историю ржи - кормшшцы миллионов. Будем, однако, справедливыми к женщине из тахтаравана. Она была не только «хануми сафир-саиб» - женой посла. Рано умершая Лариса Рейснер осталась в отечественной литературе автором страстных публицистических очерков о революции и гражданской войне. Живо интересовали ее в чужой стране и зрелища городской жизни, и красоты природы, и механизм общественных отношений. Николая Ивановича Вавилова тоже не обвинишь в недостатке любопытства. В его записных книжках описание сельскохозяйственных орудий соседствует со стихами афганских поэтов, рассказ о покрое местных нарядов - со сведениями из лингвистики и истории края. Но, как не раз уже бывало, писатель и ученый увидели одну и ту же страну разными глазами. В воспоминаниях Рейснер Герат так и остался прелестным миражем среди пустыни. Вавилов же провел в благословенной долине Герируда две недели и не побоялся в описании оазиса прибегнуть к весьма решительным выражениям.