Люди среди людей

«Философию бытия» прослеживать нелегко. Иногда для этого нужен микроскоп, новейшие методы цитологического и ботанического анализов, но иногда исследователю больше говорят ветхие страницы талмуда. Николай Вавилов готов постигать истину из любого источника, лишь бы то была истина. В Италии он закупает и отправляет в СССР такое количество новейших монографий по генетике, ботанике, селекции, что буквально остается без гроша. В Палестине не жалеет нескольких дней на изучение религиозных книг древних евреев, «чтобы восстановить картину земледелия библейских времен». А в Испании бросает всю свою энергию на то, чтобы добыть книги о сельском хозяйстве Пиренейского полуострова до экспедиций Колумба. Ему все нужно. Ибо в перипетиях хлеборобов прошлого видит он крупицы опыта, отнюдь не безразличного для людей XX столетия.

Путешественнику по дальним странам не так-то легко, однако, сосредоточиваться на глубинных проблемах науки. Грубая реальность то и дело швыряет его из одного неожиданного приключения в другое. В опубликованных воспоминаниях Николай Иванович почти не уделяет места собственной персоне. Из скромности не сообщил он, например, что в Марокко образцы растений собирал буквально в районе военных действий. Только в письме к жене упомянул, что добыл «любопытный материал по дикой чечевице… от риффов с гор». Да верный помощник профессор В. Е. Писарев, замещающий.директора института, в очередном докладе правительству о ходе экспедиции сообщил, что Вавилов оказался в зоне войны между бунтующим племенем риффов и французами.

Мимоходом рассказано в «Пяти континентах» ¹и о полете над пустыней [¹ Вавилов Н. И. Пять континентов. Государственное издательство географической литературы. 1962 г.]. Увлекшись поисками растений, Николай Иванович просрочил марокканскую визу. Желая оградить гостя от неприятностей, профессор Мьеж устроил ему перелет в Алжир на военном аэроплане. Аэроплан летел из Рабата в Оран (Алжир), минуя пограничные посты. Все складывалось как нельзя лучше, если не считать самолетной качки, которая утомила непривычного пассажира. Так сказано в «Пяти континентах». На самом деле полет из Рабата в Оран 26 - 27 июля 1926 года выглядел совсем не так уж идиллично. И если бы не огромная выдержка Николая Ивановича, неизвестно еще, чем бы закончился этот перелет.

Двадцать пятого в письме из Рабата Вавилов извещал Подъ-япольского: «Закончил с Марокко, завтра на аэроплане возвращаюсь в Алжир, а оттуда в Сахару, в Тунис. До львов, не знаю еще, доберусь ли. Виз ни в Египет ни в Судан, ни в Абиссинию нет». Виз в страны Восточной Африки он действительно не получил, но встреча с львами состоялась. И очень скоро. Самолет поднялся в воздух во второй половине дня. Это было одно из тех сооружений, которые пилоты в более поздние эпохи полунежно, полупрезрительно именовали «этажерками». После двухчасового полета пришлось пойти на вынужденную посадку: что-то испортилось. Сели в пустыне. Летчик попытался запустить мотор, но быстро наступившие сумерки помешали ему. Вавилов, путешественник более опытный, разжег костер и стал уговаривать молодого пилота чинить машину сейчас же, при свете огня. Но парень заупрямился, решив, что дело потерпит до завтра. Окончание этой истории услышали от Николая Ивановича только самые близкие друзья, да и то случайно. После вынужденной посадки в пустыне левая часть лица у Вавилова стала подергиваться. Близкие потребовали объяснений и узнали от него вот что.

Среди ночи неподалеку от самолета послышался рык льва. Оружия, очевидно, ни у пилота, ни у Вавилова не оказалось. Да револьверы едва ли помогли бы в такой обстановке. Летчик с перепугу бросился тушить костер. Вавилов гасить пламя не позволил. По опыту прошлых походов он знал: огонь - единственная реальная защита от хищника. Француз настаивал, едва не завел драку. Но русский настоял на своем. Лев к огню не приблизился, хотя и подавал голос до самого рассвета. Утром, кое-как починив свою «этажерку», летчик повел ее над пустыней. Самолет шел на ничтожной высоте, при этом какими-то странными рывками. Болтало неимоверно. Была ли то мелкая месть пилота или действительно испорченный мотор мог работать только на «дергающем» режиме, неизвестно. Но Николай Иванович испытал муки почти непереносимые, ибо, как это ни покажется странным, путешественник, многократно пересекавший океаны и моря, жестоко страдал даже от самой маленькой качки.

«Не люблю ни моря, ни пустыни…» Но долг есть долг. Из Сахары (Тунис) пришлось плыть через Средиземное море. Сначала обратно в Марсель, а там через несколько часов - пересадка на судно, идущее в Грецию. Одно утешение: «По счастью, пароход не качает». Белый корабль, скользящий по бирюзовой глади южного моря, - это зрелище относится к числу самых завораживающих. Перед мысленным взором возникает картина, навеянная рекламными плакатами: на палубе фланирует и возлежит в шезлонгах отдыхающая публика,- мужчины - в кают-компании за карточным столом или в баре. А Вавилов? За картами вообразить его немыслимо, он терпеть не может карточной игры. Чары зеленого змия его тоже не пленяют. К тому же бюджет путешественника крайне скромен.

Итак, чем же занят ученый во время морских переходов?

«Читаю и пишу третий день, - сообщает он с борта парохода, идущего в Грецию.
– Начитался истории. Даже во сне вижу стены Дамаска и переживаю век Перикла. С Авраамом пересекал пустыню Синайскую».

После возвращения из Сирии и Палестины его каюта полна книг о сельском хозяйстве и растительности Эфиопии. Прочитанная «азиатская» и «африканская» библиотеки по почте направляются в Ленинград, а на столике в очередной каюте вырастает гора книг о земледелии Италии, Испании, Португалии. В одном рейсе Вавилов цитирует арабские и еврейские рукописи, а в следующем - Торквато Тассо и португальского поэта XVI века Камоэнса, по обыкновению пытаясь извлечь крупицы ботанических сведений из величественных памятников средневековой поэзии.

Но морские переходы служат не только для анализа, но и для синтеза увиденного. Во время плавания на «Криспи» по дороге из Эритреи в Марсель в апреле 1927 года написана статья «Географические закономерности в распределении генов культурных растений». Мало есть в генетической литературе сочинений, которые получили бы столь горячий прием у современников и о которых так много спорили бы потомки. Автор, впрочем, едва ли думал о будущем. Он просто набрасывал в блокноте мысли, что накопились за время похода в Эфиопию. Своему труду он дал скромный подзаголовок: «Предварительное сообщение». Все было как в туристских проспектах: океанский лайнер «Криспи» скользил по бирюзовой волне, на палубах танцевали и флиртовали, в кают-компании по моде одетые господа сдавали карты для бог знает какой уже по счету партии в покер. Только в каюте, занятой русским профессором, свершалось нечто не предусмотренное рекламой. Там рождался труд, которому суждено было составить эпоху в науке. Десяток страничек, исписанных Николаем Вавиловым, остались жить и живут до сих пор, когда нет уже ни самого автора, ни большинства веселых пассажиров, ни белого великолепного корабля.

В Грецию плыл Вавилов неохотно. Писал: «В Греции я никого не знаю. И язык мне чужой». Но главное, не ожидал он сделать там, на шумном перепутье торговых дорог, сколько-нибудь ценные находки, не надеялся сыскать представителей исконной культурной растительности Средиземноморья. Эндемы - растения, типичные только для данного района, - лучше всего искать в странах мало цивилизованных, в местах редко посещаемых. В Греции же, как и ожидал Николай Иванович, нашел он на семенных базарах беспорядочный интернационал сортов, заимствованных из Америки и Западной Европы. В Фессалийской долине, в главной житнице Древней Эллады, растениевод тоже не открыл для себя ничего интересного. Сельскохозяйственная наука в стране захирела, наиболее полные гербарии местной растительности находились в Германии, в Лондоне, в Женеве. Ботанические журналы не выходили, научные учреждения были лишены средств и оригинальных идей. Только в Акрополе ботаник обнаружил нечто такое, что вызвало в его душе теплое чувство: на мраморном барельефе трехтысячелетней давности древнегреческий мастер оставил великолепное изображение виноградной лозы, той самой, что и поныне составляет гордость духовно и материально обнищавшей Греции.

И тем не менее на Балканском полуострове пришлось провести две недели. Может быть, на суше развлечения профессора Вавилова более разнообразны? Перечитываю письма, адресованные к сыну, другу, жене, ближайшему сотруднику. Письма разные, но нигде ни слова о театре или хотя бы о кинематографе. Только в Испании друзьям удалось затащить русского гостя на традиционную корриду. Да и то Николай Иванович вспоминал потом это зрелище с отвращением. Но ведь и академик Иван Павлов никогда не ходил в кино и в театр. Были чужды общественным развлечениям Илья Мечников и Дмитрий Менделеев, Луи Пастер и Клод Бернар. Очевидно, в добровольной ограниченности исследователя есть свой резон: ученый сохраняет себя для высшей радости - научного творчества.

Нет, Вавилов отнюдь не сухарь. За рубежом его занимает красота природы и городов, в каждой стране он посещает художественные музеи. Заметки об архитектуре то и дело вкрапливаются в деловую прозу его переписки. Но он не скрывает: на опытных станциях и в ботанических институтах ему все-таки интереснее. Еще милее - экскурсия по полям. Тут уж он не жалеет времени. Километр за километром, пешком или на лошади по проселку, а то и вовсе без дорог бредет он, прочесывая поля, огороды, сады, задерживаясь то возле плуга непривычной формы, то у амбара с недавно собранным зерном. Заплечный рюкзак его полон бесчисленными мешочками с образцами семян и плодов, а блокнот - записями.