Люди среди людей

В городе от деловитой медлительности не остается и следа. Ботаник стремителен, нетерпелив. Его бесят званые обеды, официальные приемы, сибаритский образ жизни южан. «Самое неприятное в путешествиях по греческим странам, что здесь никто не ценит времени, - жалуется он в открытке, посланной с Кипра.
– Угощают, пьем без конца кофе. Соображаем, а время бежит… После часу до четырех спят. Утром только в девять просыпаются…»

У Вавилова же нет ни минуты свободной. Все, что собрано в полях, получено в дар от зарубежных коллег, куплено на семенных рынках, надо рассортировать, описать, упаковать, отправить на родину. А это не килограмм, не два. Начиная с осени 1926 года московские и ленинградские газеты печатают сообщения о посылках с образцами семян, которые получает от своего директора институт в Ленинграде. Корреспонденты в восторге: уже в ноябре число прибывших ящиков перевалило за сто, а число образцов пшениц, ячменей, огородных растений - за тысячу. Но едва ли те, кто писали заметки, и те, кто их читали, задумывались над тем, какой это труд - отправить по почте сто ящиков общим весом в несколько десятков пудов. Описывая подвиги «искателя новых сортов», журналы «Огонек» и «Прожектор» ни строкой не обмолвились о том, что те же самые руки, что с таким тщанием отбирают на полях Средиземноморья каждый растительный образец, тащат потом пуды семян на почту, заколачивают ящики, заполняют сотни почтовых бланков.

Готовясь к экспедиции, Николай Иванович предвидел многочисленные обязанности, которые выпадут на долю ботаника - собирателя растительных богатств в чужих странах. Он настойчиво просил послать с ним хотя бы еще одного спутника. Сначала предполагалось, что поедет профессор-агроном Н. М. Тулайков из Саратова, потом ботаник М. Г. Попов из Ташкента. Однако поборники «режима экономии» довели число участников экспедиции до минимума (если бы не заступничество Горбунова, то поездка, очевидно, и совсем не состоялась). «Ни о какой технической помощи говорить не приходится, самим придется быть всем, не рассчитывая ни на чью помощь», - писал Николай Иванович незадолго до отъезда. Он ясно представлял себе - поездка будет тяжелой. И действительно, совмещать в одном лице роль ученого, дипломата и упаковщика посылок оказалось делом почти невозможным. Из Алжира Вавилов пишет жене: «Сюда надо бы ехать с компанией, один я совершенно не управляюсь».

И тем не менее из каждой страны он грузит и грузит ящики, тюки, бандероли, пакеты. Письма полны подробностей о сделанных отправлениях, о почтовых тяготах. «С Крита послано 4 посылки, 20 бандеролей, всего пудов 5 - 6». На Кипре почта не принимает посылок в СССР. «Все, кажется, придется тащить за собой в Сирию». Погрузочная страда достигла кульминации в апреле 1927 года, когда Вавилов начал отправлять в СССР материалы, добытые в Эфиопии. «Четыре дня и ночи писал без конца, онемели руки от подписываний (830 бланков таможенных, по семь на посылку, и другие). Отправил 59 посылок, до того послал из Аддис-Абебы, из Джибути и Дери-Дауд 61 посылку, итого 120 из Восточной Африки».

Надо ли говорить, как волновала Николая Ивановича судьба всех этих плывущих в далекий Ленинград ящиков и тюков. На родину шли огромные ценности. Как-то распорядятся там этим богатством? «Меня беспокоит судьба посылок из Восточной Африки. Отправил уже 70 посылок в среднем по 11 - 12 фунтов весом. Ценность посылок, учитывая, что в каждой по 30 образцов, Вы представляете», - пишет он своему заместителю из Афин. А из Дамаска в сентябре 1926 года направляет сотрудникам института целую программу, как обращаться с иноземными семенами, как хранить их, как высевать. Каждая строка этого документа - страстный призыв к разуму и чувству товарищей по науке, призыв дорожить тем, что добыто и отправлено с таким трудом. «Материал посылается исключительной ценности. Многое совершенно не восстановимо… Если семена съедят мыши или (случится) что-либо подобное (разведутся жуки, моль) - это на душе каждого, кому передан материал… Институт должен дать в руки селекционеру источники мировых сортовых богатств. Прошу очень всех проникнуться ответственностью за материал экспедиции. Это святая святых Института». И тут же, не боясь подорвать свое директорское достоинство, признается: «Я один плохо справляюсь с функциями исследователя и дипломата, упаковщика и писаря. И поэтому промахи возможны. Их надо иметь в виду».

Кипр и Крит оказались для растениевода интереснее, чем Греция. Примитивное земледелие на островах сохранило многие эндемические формы вики, овса, пшениц. Нашлись и дикие предки некоторых культурных растений. Но путешественника тянет дальше - на Восток. В Сирии и Палестине, там, где и авторы библии, и современные археологи предполагают прародину человечества, надеется он сделать главные свои находки. В письмах то и дело: «Сирия меня очень интересует». И вот наконец заветная земля: 17 сентября 1926 года ученый ступил на пирс порта Бейрут. Надолго остался у него в памяти этот день. «Впуск сопровождался неприятностями. Таскали в полицию, выделили из всех пассажиров, описали с ног до головы все приметы», - сообщил Николай Иванович жене. От упоминания деталей воздержался. А они были поистине «живописны». Ученого под конвоем, как преступника, вели через весь город в префектуру, его багаж подвергли унизительному обыску. В гостиницу отпустили только после того, как префект получил телеграфное подтверждение из Парижа: французская виза в паспорте советского ботаника действительна. Но преследования не прекратились и после этого. Подмандатная территория Франции - Сирия оказалась местом, где научный поиск встретил такой наглый полицейский надзор, что двадцать дней спустя, покидая страну, Вавилов с искренним вздохом облегчения мог констатировать: «После Сирии чувствую себя человеком».

На побережье вокруг Бейрута растениеводу делать нечего. Здесь возделываются в основном привозные культуры - банан, сахарный тростник, цитрусовые. Надо во что бы то ни стало прорываться в глубь страны. Инициатива ученого раздражает полицию. За стенами Бейрута по всей Южной Сирии - партизанская война. Племена друзов атакуют отряды французских войск, взрывают железнодорожные мосты, держат в страхе всю колониальную администрацию. «Допустим даже, что русский профессор не станет заниматься пропагандой, - рассуждали в префектуре.

– Но стоит ли допускать в зону военных действий лишнего свидетеля?» На то, чтобы пробить брешь в стене тупой полицейской непреклонности, ушло еще два дня. Наконец бронированный поезд повез ученого в Дамаск.

«Вот и в самом старом городе мира. Хотя с бронированными вагонами, со стражей, удалось проникнуть. Город замечательный. На краю пустыни, но сам весь в воде. Сады, ручьи». Древний Дамаск (впрочем, как теперь известно, среди городов мира далеко не самый древний) пленял глаз. Его незыблемую прочность путешественник ощущал на каждом шагу. Узкие улицы, лавки на базарах глубоко врезались в землю, казались окаменевшими. Город лежит в лощине среди безжизненных гор, кругом пустыня, а ручьи, сбегающие с окрестных вершин, вдосталь поят его тучные поля и сады. Вода плещется в фонтанах, журчит в узеньких арыках под ногами посетителей арабских ресторанчиков. «По корану, здесь все для рая», - записал Вавилов. Но именно в этом райском месте ему суждено было пережить страдания поистине адские. Где-то на Кипре или Крите заразился он москитной лихорадкой. По-итальянски имя москита, передающего людям болезнь, - «папатачи», что в переводе означает «тихо обжираюсь». Москит папатачи, в отличие от комара, действительно не поднимает большого шума. Зато жертвы «тихого обжоры» стенают потом весьма и весьма громко. Приступ продолжается три дня, в течение которых больной с высокой температурой мечется в поту, в бреду. Несколько недель перерыва - и новый пароксизм.

Первый приступ обрушился на Вавилова в Хоране, в горном районе южнее Дамаска. Бывавшие прежде в этом районе ботаники утверждали, что видели там интересные разновидности дикой пшеницы. Вопрос о дикарке заинтересовал Николая Ивановича. В Дамаске он пересел на поезд, идущий к югу. Полицейская слежка не ослабевала ни на час. На железнодорожных станциях снова и снова приходилось предъявлять документы. Выход за пределы населенных пунктов был запрещен. И вдруг совершенно неожиданное предложение французского офицера: если профессору так уж необходимо побывать в окрестных горах - пожалуйста. Друзы не трогают иностранцев. Нужно только в знак миролюбия поднять белый платок.

В обстановке, когда кругом кипела партизанская война, а окруженная баррикадами железнодорожная станция более походила на осажденный лагерь, предложение офицера выглядело странным, если не сказать - провокационным. С чего бы вдруг такой беспредельный либерализм? Не инспирирован ли он бейрутской префектурой, которая, очевидно, не очень-то опечалилась бы, если б «дикие» убили русского большевика. Едва ли метрополия спросила бы строго за это сугубо колониальное убийство. Тем более, что подозрительный профессор сам стремился в район боев.

Николай Иванович не стал вдаваться в глубины полицейской психологии. Он наскоро соорудил «белое знамя», захватил максимальное количество мешочков для сбора образцов семян и вместе со случайным спутником - американцем, преподающим ботанику в бейрутском колледже, - зашагал в сторону ближних гор. Впрочем, все обошлось спокойно. То ли помог белый флаг, то ли два невооруженных ботаника вызвали доверие у местных жителей, но в селениях друзов американцу и русскому был оказан самый радушный прием. Воинственные горцы предоставили гостям верховых лошадей, показали свои поля, одарили образцами семян и даже проводили назад к ощетинившимся баррикадам железнодорожной станции. Рискованная экспедиция оставила глубокий след не только в памяти участников, но и в сельском хозяйстве Советской России. Возле друзского селения Вавилов нашел особый подвид пшеницы, который назвал потом хоранкой. Крупнозерная, с неполегающей соломой и тяжелым, плотным колосом хоранка прижилась в СССР. Перед войной в горных районах Азербайджана ею засевали десятки тысяч гектаров.

Похоже на то, что таящая свои богатства от чужого глаза природа решила отомстить слишком проницательному искателю. Вечером того же дня у русского профессора поднялась температура. Назад в Дамаск его доставили почти без сознания. Очнулся он в гостинице. У постели ни врача, ни медицинской сестры. Придя в себя, принялся писать жене: «Поймал малярию. Будет очень неприятно, если это изменит мои планы… так как на счету каждый день и я не имею возможности быть больным». В обращении к профессору Писареву та же досада: болезнь несвоевременна, сделать надо еще так много… Не правда ли, странная жалоба для человека, который в чужой, недружелюбной стране лежит, лишенный медицинской помощи, в гостиничном номере с температурой сорок? Но ведь этот человек - Вавилов. Он приехал в Сирию не для развлечения, не как праздный турист или один из тех богатых иностранцев, чьи великолепные дачи громоздятся на средиземноморском берегу среди рощ ливанских кедров. Все его интересы - на полях арабских крестьян. А там уже шесть недель, как завершилась уборка урожая. Даже зерна дикой пшеницы в горах Хорана пришлось разыскивать по одному, копаясь среди пыльных и горячих камней. Еще день-другой, с полей Сирии увезут последние ометы пшеницы, и тогда долгожданная встреча с этим важным углом Средиземноморья потеряет всякий смысл.