Люди среди людей

Неторопливо попивая чай, мешая на блюдечке разные сорта варенья, Исаев обратился к делам узбекским. Там, по его мнению, в борьбе с пендинской язвой и некоторыми гельминтозами готовилась целая революция. Его не смутило, что среди слушателей нет ни одного специалиста-биолога. Тут же за чаем стал с жаром разъяснять нам - искусствоведу, переводчице, преподавателю театрального института и мне - тактику и стратегию борьбы с глистами. Тактику я не понял, но, вслушиваясь в горячие интонации Леонида Михайловича, невольно вновь залюбовался искренним его энтузиазмом. Захотелось поговорить с ним искренне, доверительно, чтобы не было вспышек и театральных мизансцен. Ведь должна же быть в нем простая человеческая суть, та, что бросает его на подвиги, на поразительные открытия, на бесконечный труд. Но как к ней подступиться, к этой бронированной, до зубов вооруженной исаевской душе?…

В передней, когда я уже надевал пальто, Леонид Михайлович (опять как бы вскользь) бросил, что вот вернется он из Индии и, ежели у меня будет охота, мы сможем потолковать. Где и о чем - уточнять не стал. В этой типичной для Исаева фразе и был, очевидно, главный итог московского чаепития: он приглашал встретиться в будущем и одновременно как бы просил не упрекать за прошлое. Иначе извиняться Исаев не умел.

То была наша последняя встреча. Вскоре после возвращения из-за границы Леонид Михайлович умер. Раньше это называлось разрыв сердца. Теперь говорят - инфаркт… А еще год спустя сотрудники Самаркандского института передали мне старенький дерматиновый чемодан, с которым директор не раз выезжал в экспедиции. Чемодан был набит письмами, документами, фотографиями.

Передо мной лежал архив ученого. Пришла пора писать биографию профессора Исаева - биографию дела, которому он посвятил свою жизнь.

Первое, с чем я пожелал познакомиться в архиве Леонида Михайловича Исаева, была довольно толстая папка, содержавшая анкету, автобиографию, выданные в разное время служебные характеристики, документы о наградах и перемещениях.

Я надеялся, что эти бумаги дадут мне как бы ключ к личности героя, раскроют передо мной его прошлое, настоящее и в известном отношении будущее.

Анкета Л. М. Исаева была похожа на все другие. Из нее можно было узнать год и место рождения Леонида Михайловича, состав семьи, где он учился, работал, какие имел степени и звания, взыскания и награды, узнать, что паразитолог читал специальную литературу на немецком, английском и французском языках. Но понять, каково подлинное творческое наследие ученого, есть ли в общем котле человеческих знаний крупица его собственных идей, не был ли он, по выражению немецкого философа Лихтенберга, арендатором науки, из которой лично ему не принадлежало ни одного клочка, по анкете Л. М. Исаева было трудно.

Можно представить себе, как историки будущего, извлекши из Самаркандского областного архива эту анкету, заведут примерно такой диалог:

«Это был, очевидно, крупный ученый, автор почти сорока научных трудов», - заметит историк-оптимист.

«Но среди его трудов нет ни одной монографии, ни одного учебника или руководства. Статьи, одни статьи», - откликнется исследователь-скептик.

«Он был заслуженным деятелем науки, лауреатом Государственной премии, орденоносцем, неоднократно получал почетные значки и грамоты, - заметит первый.
– Наконец, вот диплом доктора наук, и сорок лет он руководил институтом».

«Да, срок немалый, но в анкете ничего не говорится, был ли директор только администратором, блестящим руководителем, или одаривал сотрудников основными научными идеями. Кроме того, мы не можем судить, создал ли директор собственную научную школу, сколько вырастил докторов и кандидатов наук…»

Не стану утверждать, что гипотетический спор историков над анкетой профессора Исаева состоится именно в таких выражениях.

Но одно несомненно: по анкете Леонида Михайловича трудно судить о его сущности как ученого. Она - лишь самый общий, самый крупный слепок с его творческой жизни. Взять хотя бы такую деталь: сорок научных работ за полстолетия - много это или мало?

Листая тощие журнальные статьи Леонида Михайловича, я задумался над таким вроде бы посторонним вопросом: что отличает ученого от деятеля искусства? Что принципиально разделяет Эйнштейна и Паганини? Менделеева и Ван-Гога? Очевидно, способы, с помощью которых ученый и художник открывают себя современникам и потомкам. Наука - преемственна. Ученый может передать не только конечное открытие, идею, расчет, но и воссоздать все сложные повороты своего творческого пути. Ученик Эйнштейна имеет возможность начать исследования с той самой точки, на которой остановился учитель. То, что достигнуто наукой, не может исчезнуть, пропасть, ибо открытие закреплено в книгах и статьях. Его можно проверить, повторить, отвергнуть: оно реально существует, независимо от ученого-творца. Ван-Гог и Паганини в другом положении: при всем желании они не в силах передать мастерство своей кисти и смычка другому. Можно научить ремеслу живописи и скрипичной технике, но тайна подлинного искусства умирает вместе с великим художником. Никакой монографией тут не поможешь. Водораздел между искусством и наукой пролегает через научные библиотеки, через эти хранилища конкретного, реального и передаваемого опыта. Описать свое открытие, оставить отчет об изобретении - профессиональный долг творца. Первооткрыватель оставляет вехи на своем пути, чтобы не заблудились идущие следом.

Преемственность научного поиска не может, не должна прерываться.

Будем откровенны: в науке Леонид Исаев вел себя скорее как художник, нежели ученый. Он не любил писать, годами не заносил на бумагу даже самые главные, самые блестящие свои идеи, находки, выводы. Договор на монографию о риште издательство продлевало с ним трижды. (Книга вышла только через четверть века, после того как в Бухаре был излечен последний риштозный больной. И описал победу не профессор Исаев, а человек, не имеющий никакого отношения к риштозной эпопее.) Потом несколько лет сотрудники уговаривали директора обобщить материал, собранный им по борьбе с внутренним лейшманиозом. Был установлен срок сдачи рукописи в издательство, сроки ее опубликования. Но ученый мир так и не узнал, что именно сделали узбекские медики для исследования и искоренения «черной смерти»: Исаев не выполнил взятых на себя обязательств. Правда, директор института написал инструкцию, которая и ныне помогает врачам Узбекистана одолевать кишечного паразита - аскариду. Но это сочинение появилось на свет по чистой случайности: семидесятипятилетний профессор попал в автомобильную катастрофу и, лежа в больнице со сломанной ногой, составил наконец руководство, которого от него добивались многие месяцы. Зато победа над малярией в Узбекистане, история ратоборства врачей с пендинской язвой вокруг Бухары и с гнусом в Голодной степи так и остались неописанными.

Едва ли Исаев не понимал значения научной литературы. Не раз он даже делал попытки сесть за работу.

Но в Москве, Ленинграде, Ташкенте не унимаются: Исаев ничего не публикует, крупнейшие достижения отечественной науки остаются втуне. Директора института укоряют на всесоюзных съездах, тормошат в кулуарах, увещевают в редакциях.

В шестьдесят пять он ворчливо отбивается от тех, кто хочет засадить его за письменный стол:

– У вас для писанины еще годы и годы впереди. А мне надо торопиться. Вот покончу с пендинской язвой и аскаридозом и тогда…

В семьдесят пускается на другую хитрость:

– Погодите, скоро ухожу на пенсию. Останется сколько угодно времени на литературные студии.

Все знают: разговоры о пенсии - очередная увертка. Исаев сам не верит в идиллические времена, когда с паразитарными болезнями будет покончено и для него наступит эпоха пера и бумаги. Но и ложью это не назовешь. Ученый по должности, художник по натуре, он отстаивает право быть самим собой.

И должен не единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только - до конца 1

[¹ Стихотворение Б. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…»].

Осенью 1967 года в Самарканде я прочитал эти строки Бориса Пастернака пожилой сотруднице института. Много лет служила она исполнительницей всех исаевских замыслов и затей. Я прочитал ей эти стихи как своеобразное оправдание ее учителя, как поэтическое обоснование его сложного характера! И вдруг моя седая собеседница, беспредельно преданная памяти покойного директора, сказала сердито: