Люди среди людей

– Оставьте в покое стихи. Он просто был эгоистом, наш Леонид Михайлович. Эгоистом - и все. Хотел остановить время, сохранить жизнь в тех формах, которые были ему удобны и приятны. И все мы ему в этом помогали. Весь институт. Помогали и прощали, потому что без Исаева мы просто не мыслили свою жизнь…

Неожиданная оценка преданной ученицы станет более понятна, если напомнить историю знаменитого исаевского шкафа. Я заметил его еще в первый свой приезд. Массивный, дубовый, он занимал большой простенок в директорском кабинете. Когда одиннадцать лет назад Исаев наотрез отказался рассказывать о себе, о своей работе, я сгоряча ему бросил:

– Врач не смеет скрывать от общественности свои исследования. Не забывайте: ваши эксперименты общество сполна оплачивает из собственного кармана.

– Кто захочет, тот узнает, - быстро отпарировал Леонид Михайлович и ткнул пальцем в дверцы шкафа.

– Там все есть. Пусть копаются после меня.

«Копать» начали весной 1964 года. Чтобы разобрать объемистый, плотно набитый бумагами шкаф, понадобилось несколько месяцев. Кто-то очень точно назвал это сооружение саркофагом. За сорок лет тут действительно оказалось похоронено немало всего. Наследники обнаружили множество разрозненных, исписанных неразборчивым исаевским почерком листков - концы и начала незавершенных статей, непроизнесенных докладов. На пыльных полках оказалось целое кладбище неиспользованных материалов для монографий, руководств, инструкций. Все это было когда-то живым телом науки. Но десятилетиями скрытые от чужих глаз цифры, выкладки, графики старели, дряхлели и, наконец, умерли, не послужив никому и ничему. Разборка шкафа-саркофага превратилась для некоторых в обряд эксгумации. Среди бумажной трухи сотрудники узнавали рукописи своих собственных неопубликованных и давно забытых статей. Попадались даже диссертации - незавершенные, незащищенные. Как они попали сюда?

Кандидат биологических наук, энтомолог, ныне пенсионерка Александра Ивановна Лисова рассказывает:

– К Исаеву я приехала работать в тридцать четвертом. В первый же день спросила своего предшественника, как держаться с директором. Он объяснил: так-то и так-то. Потом доверительно, понизив голос, добавил: «Только статей не пишите. Пустое, все равно не напечатаете. Дадите Леониду Михайловичу на просмотр, а он ее, голубушку, в портфель - и поминай как звали… Или того хуже - поправками замучает».

Александра Ивановна ростом мала, но энергией, напористым характером не обойдена. Изучала она в 30-х годах комара Суперпиктуса, сделала интересные наблюдения и, не вняв предупреждениям, подала директору на просмотр две статьи. «Ну, теперь побегаете за ним, - не без злорадства повторяли самаркандские старожилы.
– Мы тоже поначалу были смелые…»

Лисовой повезло. Она подверглась «остракизму второго рода». Рукопись ей вернули, но молодой энтомолог увидела на полях бесчисленное количество ядовитых пометок. Восклицательные и вопросительные знаки перемежались замечаниями вроде: «Фантазия», «Неверно!», «Откуда вы это взяли?», «Чепуха!» Не менее уничтожающе звучали междометия: «Ого-го!», «Ха-ха!», «Ух ты!» Увидев свое сочинение в таком виде, научные работники мысленно произносят обычно сакраментальное: «Не сработаемся», и подумывают о новой службе. Но рассудительная Лисова решила не спешить. Она проанализировала, что же все-таки возмутило шефа. Оказалось, что замечания Исаева при всей их резкости относятся к частным и даже вообще пустячным упущениям автора. Александра Ивановна исправила то, что сочла нужным, и статьи быстро пошли в печать.

Случай этот сочли из ряда вон выходящим, но общий дух в институте он не поколебал. Писали по-прежнему мало. А если кто и пытался оставить литературный след, изложить на бумаге смысл собственных находок, то дело почти неизменно кончалось по формуле: «А он ее, голубушку, в портфель - и поминай как звали». Мало кто из авторов находил в себе мужество спорить с директором по научной сути статьи.

Исаев сминал спорщиков своей эрудицией, сарказмом, насмешками. Авторы даже не просили свои сочинения назад, и они перекочевывали из директорского портфеля в недра шкафа-саркофага.

Бывшая сотрудница института биолог Анна Викторовна Улитчева, которую никак не обвинишь в антипатии к памяти учителя, откровенно признается:

– По-моему, он просто не любил, когда наши статьи появлялись в печати.

– Ревновал? Завидовал?

– Нет, нет, только не это. Исаев ни в чем не был мелок. Но он искренне считал, что «писанина» отрывает нас от настоящей исследовательской работы. Хотел видеть результаты нашего труда в жизни, а не в статьях.

– Оригинальное сообщение в научном журнале - не жизнь?

– Для Леонида Михайловича - нет. Любой самой блистательной публикации он предпочел бы сообщение о том, что в кишлаке Кара-Тепе покончено со спирохетозом. А если тот же спирохетоз, к примеру, удавалось выбить из целого района, то, придя в лабораторию, директор начинал, как ребенок, скакать через стулья. Восторгам не было конца. «Вот чем надо заниматься! Что там все ваши статейки!»

– Узость?

– Называйте это как хотите, - с достоинством откликается Анна Викторовна.
– Я только сообщаю факты.

…Потом была война. С карточками, с безумными (мы теперь сказали бы «космическими») рыночными ценами. И сотрудники института, которые в свое время не писали статей и не защищали диссертаций, оказались на полуголодном пайке. «Неостепе-ненные» не могли претендовать на блага, которые воюющая страна выделяла для своих ученых. Указал ли кто-нибудь директору института, что он во всем виноват? Это он, Исаев, из-за своего пренебрежения к литературной работе сотрудников заставлял их семьи голодать и мерзнуть? Нет, никто этого не сделал. Да и как было упрекать Леонида Михайловича, если он сам, с другими наравне, безропотно сносил трудности военных лет. Докторскую степень вручили ему уже после победы.

Война, впрочем, не изменила ни его симпатий, ни антипатий.

Патологогистолог Софья Герасимовна Аракчеева проработала в институте более двадцати лет. Десять лет из них исследовала ткани больных, пораженных висцеральным лейшманиозом. Исследовала методично, деловито, строго. Накопила два шкафа препаратов. Препараты рассказывали о самых интимных процессах, которые происходят в теле больного в разные периоды болезни. Это целое искусство - готовить тончайшие срезы селезенки, печени, сердечной мышцы, особым образом окрашивать их, сохранять. Тысячи стеклышек Аракчеевой нужны ученым, лечащим врачам, студентам-медикам. Нигде нет другой такой богатейшей систематизированной коллекции препаратов. В 1956 году Софья Герасимовна собралась написать книгу о висцеральном лейшманиозе с точки зрения патогистологии. Можно не сомневаться, это была бы оригинальная и серьезная монография. Но, на беду, Аракчеева заболела. Болела тяжело, долго, пролежала в постели три месяца. А когда вернулась в институт, ушам своим не поверила: тут даже самое слово «лейшманиоз» никто не произносил. Исаев к этому времени до конца постиг эпидемиологические тайны лейшманиоза и перешел к другим проблемам. Перешел, как всегда, вместе с институтом. Все сотрудники получили новые темы, новые задания. На производственных совещаниях и ученых советах говорили теперь о гельминтах, изучали только гельминтов, ездили в командировки лишь в районы, подверженные гельминтозам. Аракчеева со своей книгой оказалась чем-то чужеродным, каким-то анахронизмом. Тем более, что Леонид Михайлович ей уже новый план исследований наметил на два года вперед. «Лейшманиозную» монографию «отодвинули», а потом и вовсе о ней позабыли. Лежат в коробках стеклышки, стареют, пылятся. Несостоявшаяся книга, несказанное кому-то нужное слово, нерожденное дитя науки. С грустью перебирает свои, теряющие цену богатства немолодая женщина. Ей тоже скоро на пенсию…

Не публиковали статей, не защищали диссертаций? Нет, так сказать нельзя. Писали, защищали, но какой ценой…

Леонид Михайлович, как уже говорилось, отправлял в командировки всех без разбора. Случалось, сотрудник месяцами не видел свою семью. Да и в самом Самарканде работали, особенно если Исаев был в городе, напряженно, в спешке. Таким был стиль беспокойного директора. «На себя» трудились урывками, по ночам, во время отпуска. Последняя страница завершенной в таких условиях диссертации не приносила радости. Начиналась самая тяжкая процедура - апробация рукописи у Исаева. А он даже чужих, присланных на отзыв, докторских работ не щадил. Держа в руках толстый том, плод многолетнего труда своего же собрата - ученого-провинциала, мог пренебрежительно обронить:

– Какую задачу ставил автор? Не вижу. Задачи нет - есть диссертация. Это не ученый, а лаборант.

Так ли это, не так - бог весть. Леонид Михайлович сказал - как ножом отрезал. Для аттестационной комиссии отзыв Исаева - истина в последней инстанции. Все знают: он не из тех, что виляют. Диссертация, естественно, - в корзину. И невозможно разобраться, откуда такая резкость: исаевская ли тут нелюбовь к диссертациям вообще, исаевская ли страсть к красному словцу (вот как он его отбрил!), или автор действительно шарлатан без совести и чести и пишет чепуху.