Людовик IX Святой

Второй брат был l’enfant terrible [424] семьи. Вступив в 1246 году во владение своим апанажем Анжу-Мен-Турень, он получил от своей жены Беатрисы унаследованное ею от отца Раймунда Беренгария, скончавшегося в 1245 году, графство Прованс, на которое претендовала старшая дочь графа королева Франции Маргарита. Итак, владения Карла были не только разделены на две части, но при этом одна часть входила в состав Французского королевства, а другая — империи. Такое положение служило источником амбиций и безрассудного поведения Карла, плохо ладившего с провансальскими подданными, особенно с городами, в частности с Марселем, считавшими его иноземцем. Людовик IX долгое время умерял пыл своего брата. Это видно из дела Геннегау, в которое оказался втянут Карл, когда его брат-король находился в Святой земле. В конце концов, по увещанию Папы, Людовик принял для своего брата итальянское наследство Фридриха II — Южную Италию и Сицилию. Одержав победы при Беневенто (февраль 1266 года) и Тальякоццо (август), Карл овладел своим королевством. Таким образом, династия Капетингов правила на итальянском Юге (Mezzogiorno) независимо от Французского королевства Людовика IX, но сохраняя с ним братские отношения.

424

Бедовый ребенок (фр). — Примеч. пер.

В 1261 году латинский император Константинополя, свергнутый Михаилом VIII Палеологом и греками, сделал попытку заручиться поддержкой Карла Анжуйского и отвоевать Константинополь. Прошло немало времени, прежде чем Карл дал на это согласие, что нашло отражение в договоре, подписанном 27 мая 1267 года в Витербо под эгидой самого Климента IV. Брат Людовика обрел сюзеренитет на Морее, островах Эгейского моря, Эпире и Корфу, что составляло более трети всех отвоеванных земель. В начале 1270 года Карл отправил несколько отрядов в Морею. Людовик IX с неодобрением отнесся к новому начинанию своего брата. Сам же он в это время был занят только одним: подготовкой нового крестового похода. Король полагал, что дело Константинополя можно урегулировать путем компромисса. Михаил Палеолог прибег к его посредничеству и ждал, сам ничего не предпринимая, окончания схизмы между христианами — греками и латинянами. Карлу Анжуйскому не оставалось ничего иного, как принять участие в новом крестовом походе своего обожаемого и являвшегося для него непререкаемым авторитетом брата.

Итак, Людовик IX уладил семейные дела, не изменяя своим принципам и действуя в интересах Французского королевства и всего христианского мира. При этом он думал не только о живых, но заявлял о мире, порядке и единстве с мертвыми. Ж. Дюби представил блестящее доказательство того, что род — это память, что интерес к генеалогии требует заботы о династической памяти [425] . В кругу больших семейств встреча живых с мертвыми происходила в некрополях.

Людовик Святой и усопшие короли

425

Duby G. Le lignage // Les lieux de memoire / Ed. P. Nora. P., 1986. T. II. Vol. 1. P. 31–56.

В конце своего правления, вероятно в 1263–1264 годах, Людовик Святой повелел по-новому расположить усыпальницы королевского некрополя в Сен-Дени — шестнадцать гробниц королей и королев, почивших в VII–XII веках, для которых были изготовлены надгробные изваяния; ансамбль венчали усыпальницы его деда Филиппа Августа (ум. 1223) и отца Людовика VIII (ум. 1226), осуществив тем самым величайшую погребальную программу Средневековья. В то же время он приложил максимум усилий, чтобы отныне Сен-Дени служил местом погребения только тех особ королевской фамилии (мужчин и женщин), которые достойно носили корону.

Такая амбициозная и грандиозная программа не только ставила вопрос о погребальной политике Капетингов. Она проявляется лишь в контексте давно назревавшего (de longue duree) переворота (отношения к мертвым в христианском учении) и глубоких изменений, которые претерпевала эта позиция на протяжении XI–XIII веков, о чем свидетельствует новый скульптурный жанр — надгробный памятник в виде лежащей фигуры. В этом угадывается основной феномен: место тела усопшего в христианской идеологии Средневековья или, вернее, тела вполне конкретного усопшего — тела короля.

Вначале — парадокс христианского учения: двойственный статус тела [426] . С одной стороны, плоть обречена как наихудшая часть человека: «Ибо, если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете» (Рим. 8: 13), а в варварском манихействе [427] Высокого Средневековья плоть стала «мерзкой одеждой души» (Григорий Великий). Однако плоти обещано воскрешение, а плоти святых и всех, кто присоединится к ним после очищающего огня чистилища, — вечная слава. Именно это подтверждает апостол Павел: «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидали и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его» (Фил. 3: 20–21). Плоть христианина, живого или мертвого, пребывает в ожидании плоти славы, в которую он облечется, если не удовольствуется уничиженным телом. Вся христианская погребальная идеология разворачивается между уничиженным и славным телом и строится на их отрыве друг от друга.

426

См. первый номер журнала: Dialogus: I discorsi dei corpi. 1993 и прекрасную книгу: Paravicini Bagliani A. Il corpo del Papa. Torino, 1994. Cм.:

Bertelli S. Il corpo del re. Firenze. 1990;

Pouchelle М.-Ch. Corpe et chirurgie a l’apogee du Moyen Age. P., 1983, a также:

Brown P. Le Renoncement a la chair: Virginite, celibat et continence dans le christianisme primitif. P., 1995.

427

Манихейство в собственном смысле — религия, основанная пророком Мани, иранцем по происхождению. Мани объявил, что было три великих пророка: Иисус на западе (относительно Ирана), Будда на востоке и Заратуштра в центре; сам же он — Мани — новый пророк, стоящий над ними. Учение Мани, которое, по его замыслам, должно было заменить все существующие религии, представляет собой смесь зороастризма, буддизма и христианства. Основа, заимствованная из зороастризма, — учение о вечной борьбе добра и зла, света и тьмы; предназначение человека — споспешествовать Свету одолеть Тьму. Из буддизма взято учение о переселении душ, из христианства — образ Христа и представления о Духе Святом. Манихейство, несмотря на жестокие преследования (сам Мани был казнен в Иране), распространилось в Центральной Азии, в Иране, на Ближнем Востоке, даже в Римской империи и повлияло на позднейшие дуалистические (то есть признающие существование двух равномогущественных божеств — доброго и злого) верования. В Средневековье манихейством именовали вообще все дуалистические ереси (связь их с собственно манихейством весьма вероятна, но не всегда доказуема), в частности, ересь катаров. Для последних (но не только для них) материя создана злым божеством, и потому все телесное — воплощение зла (дух, душа, вообще все духовное — творение благого Бога). Здесь имеется в виду манихейство в еще более расширительном смысле — вообще ненависть к плоти.

Погребальная идеология древних была направлена на создание памяти о мертвых [428] . Понятно, что это было особенно заметно, когда дело касалось самых знатных покойников. В Месопотамии таковыми были умершие правители, продолжавшие обеспечивать порядок и процветание своего общества: с помощью небес — посредством вертикально воздвигнутых статуй; с помощью земли — посредством их останков, захороненных в горизонтальном положении [429] . В Греции это были овеянные славой мертвые герои, память о которых больше говорит об «уникальности человеческой жизни», о связи с некой группой воинов (армией эпических времен) или, в гражданскую эпоху, — с целым городом [430] . Или же мертвые заступники, пышность погребения которых особенно служит тому, чтобы избавить от «загробных мук», чтобы увековечить их «выдающееся положение» [431] , положение, которому предуготовано навсегда остаться в памяти о них, о могуществе их социальной категории, категории «именитых» [432] . Наконец, говоря о статуях правителей, следует подчеркнуть, что в древней Месопотамии, где властитель являлся «посредником между землей и небесами, вместо того чтобы укладывать изображение его оболочки на могилу, ее после его смерти ставили вертикально в виде статуи, которая возвышалась во дворце или в храмах», и статуя эта была «самим покойным в виде статуи» [433] . В эпоху эллинизма правитель стал объектом культа, а его могила превратилась в hierothesion, в священную могилу [434] . Но в то же время (и в этом проявляется двойственность почти всех древних обществ, особенно греко-римского) труп — это нечто отвратительное [435] . Он исключен из городского пространства и выведен за границы города, но могилам (во всяком случае, могилам знатных семейств) отводится место вдоль ведущих в город дорог и в людных местах, чтобы жила память о захороненных в них (а быть может, создавался культ).

428

La Mort, les morts dans les societes anciennes / Ed. G.Gnoli, J.-P. Vernent. Cambridge; P., 1982.

429

Vernant J.-P. Introduction // La Mort, les morts… P. 10;

Cassin E. Le mort: Valeur et representation en Mesopotamie ancienne // Ibid. P. 366.

430

Vernant J.-P. Introduction… P. 5–15; Idem. La belle mort et le cadavre outrage // La Mort, les morts… P. 45–76 и особенно: Loraux N. Mourir devant Troie, tomber pour Athenes: De la gloire du heros a l’idee de la cite // Ibid. P. 2–43 и L’Invention d’Athenes: Histoire de l’oraison funebre dans la cite classique. P., 1994.

431

Veyne P. Le Pain et le Cirque. P., 1976. P. 245–251.

432

Schmitt-Opantel P. Evergetisme et memoire du mort // La Mort, les morts… P. 177–188.

433

Cassin E. Le mort: Valeur et representation en Mesopotamie ancienne… P. 366.

434

Э. Панофски напоминает, что Артемида покидает умирающего Ипполита, что Аполлон уходит из жилища Адмета перед смертью Алкесты и что, когда остров Делос был посвящен Аполлону, все останки из находящихся здесь могил были изъяты и переправлены на один из соседних островов. См.: Panofsky E. Tomb Sculpture: Its Changing Aspects from Ancient Egypt to Bemini. L., 1964. P. 45.

435

Vernant J. P. Introduction… P. 10.

В христианскую эпоху все изменилось. Если диалектика уничиженного и славного тела кажется образующей основу христианского отношения к мертвым, все же на практике причиной христианского переворота в погребальной идеологии было одно из главных порождений христианства: культ святых [436] . Этот культ — по преимуществу культ мертвых, единственный культ, унаследованный христианским миром от языческой древности, но не имеющий с ним ничего общего. Могила святых становится центром притяжения христианских общностей. Так же как могилы святых были местами чудесных исцелений par excellence (останки святых служили Церкви лишь для заступничества святых перед Богом, тогда как верующие, несомненно, наделяли их чудотворной силой, присущей исключительно им и действующей незамедлительно), так и захоронения ad sanctos, «близ могил святых», вселяли в тех, кто их почитал, некую уверенность в вечном спасении. Во время воскрешения из мертвых привилегированные окажутся в подходящем месте и получат помощь со стороны этих избранных. Как пишет II. Браун, могила святого — это «место, где соприкасаются, сливаются небо и земля», тогда как для древних, в частности для греков, смерть была своеобразной чертой, разделяющей людей и богов: когда человек умирал, боги его покидали [437] .

436

Brown P. Le Culte des saints: Son essor et sa fonction dans la chretiente latine. P., 1984.

437

Ibid P. 3.

Великий переворот в христианской погребальной идеологии связан с поклонением могилам святых, с урбанизацией (inurbamento, как говорят итальянцы) мертвых, внедрением пространства мертвых в пространство живых, размещением кладбищ в городах, по возможности, рядом с останками святых, — во всяком случае рядом с церквами [438] .

Второй переворот в христианской погребальной идеологии заключается в том, что могила перестает быть местом памяти о конкретном человеке. Э. Панофски подчеркивал, что христианское погребальное искусство исключает «ретроспективный» или «мемориальный» принцип; в нем господствует принцип «эсхатологический»: могила должна предвещать воскрешение и служить призывом к вечной жизни [439] . Ф. Арьес настойчиво говорил о том, что примерно с V века христианская могила становится анонимной — на ней нет ни надписи, ни портрета. Однако не следует преувеличивать это коренное отличие от погребальной идеологии древних. Христианское погребение все же несет в себе некую идею памяти. Памятник или часть памятника, где покоятся останки святого, чаще всего называется memoria. Правда, христианский надгробный памятник прежде всего служит напоминанием живым о том, что плоть есть прах и должна обратиться во прах. Память, которую он вызывает, — это скорее память, обращенная к концу света, чем к прошлому, к тому, кем человек был на земле.

438

«Снятие тысячелетнего религиозного запрета на захоронение intra muros — это признак подлинно исторического изменения» (Guyon J. La vente des tombes a travers l’epigraphie de la Rome chretienne // Melanges d’archeologie et d’histoire: Antiquite. 1974. T. 86. P. 594).

439

Panofsky E. Tomb Sculpture…

Среди славных мертвых, которые нуждаются в особом обращении, хотя и не столь благоговейном, как того требуют останки святых, и вообще иного, — сильные мира сего, в первую очередь те potentes [440] те мертвые, которые с самой глубокой древности выделялись среди всех: усопшие правители [441] . Им удалось проникнуть в пространство, по которому проходит граница, отделяющая клириков от мирян: в церковное пространство. Погребенные in sacrario, то есть на хорах или в примыкающем к нему святилище, короли со времени Высокого Средневековья были склонны считать некоторые церкви некрополем, «пантеоном» своих династий.

440

Potentes (лат. «сильные», «могучие», «могущественные») — в Средневековье, особенно Раннем, особая социальная категория — те, кто в силу положения или происхождения имеет право на оружие и, тем самым, на власть; первыми из таких potentes были государи.

441

О других знатных усопших, для которых со времени Высокого Средневековья создавались особые условия выбора места захоронения и сооружения погребальных памятников, — о папах см.: Picard J. Ch. Etude sur l’emplacement des tombes des papes du IIIе au Xe siecle // Melanges d’archeologie et d’histoire. 1969. T. 81. P. 735–782. Исследованию отношения в Средневековье к четырем категориям мертвых: королям, преступникам и предателям, святым, еретикам и мертворожденным, посвящена работа: Finucane R. C. Sacred corpse? Profane Carrion: Social Ideals and Death Rituals in the Later Middle Ages // Mirrors of Mortality: Studies in the Social History of Death / Ed. J. Whaley. L., 1981. P. 40–60.

В Галлии тенденция выбирать церкви для королевских захоронений обозначилась с начала правления династии Меровингов [442] . До принятия христианства франки при погребении своих вождей следовали обычаям, весьма близким римским. Так, Хильдерик I, отец Хлодвига, был похоронен в кургане рядом с древней дорогой близ Турне — одинокая могила за пределами города, не имеющая ничего общего с памятником христианского культа. Хлодвиг, не колеблясь, нарушил этот обычай — отныне все короли династии Меровингов будут покоиться в христианских базиликах, но в базиликах загородных, extra muros [443] . Была ли в этом выборе (как это обнаружится впоследствии — и на века — в Сен-Дени) более или менее латентная связь между королем и пространством, или это явилось следствием отсутствия подлинной столицы и привлекательности загородных монастырей? [444]

442

Использую работу: Erlande-Brandenburg A. Le roi est mort…, на которой во многом построен данный фрагмент.

443

За стенами (лат.), — Примеч. пер.

444

Ф. Артог полагает, что обычай хоронить скифских вождей на окраинах принадлежавших им территорий был связан с кочевыми традициями: Hartog F. Le Miroir d’Herodote. P., 1980. Partie I. Ch. IV.