Людовик IX Святой
Шрифт:
Наконец, в «Eruditio regum et principum» с помощью авторитетов и примеров дается набросок истории королевской власти. Две серии исторических моделей создают основу, позитивно и негативно, средневековой монархии: библейская серия и античная серия, прежде всего древнеримская, императорская, затем — раннехристианская. Средневековье до Людовика Святого представлено всего одним примером. В пятой главе второй части первого послания, в комментарии к Второзаконию по поводу «грамотных» королей, после ссылок на Давида, Иезекииля и Иосию, с одной стороны, и на Константина, Феодора, Юстиниана и Льва — с другой, Жильбер из Турне пишет: «Присовокупим к ним благочестивого и вечно августейшего христианнейшего и непобедимого государя Карла Великого, вашего предшественника, память о коем благословенна». Вот оно, свидетельство силы образа Карла Великого, значения кампании Капетингов с требованием континуитета, ведущего от великого императора к Людовику! Итак, Карл Великий — связующее звено между древностью и настоящим. Но существует ли это настоящее в трактате помимо посвящения и скрытых намеков на некоторые современные ситуации? Как правило, «Зерцала государей» — жанр внеисторический. Если в начале XIII века Гиральд Камб-рейский принизил в «De principum institutione» короля Англии Генриха II, его сыновей и преемников, его династию, то лишь потому, что его трактат был скорее полемическим сочинением против Плантагенетов, чем подлинным «Зерцалом государей».
Трактат Жильбера из Турне содержит удивительную главу, не имеющую параллели ни в каком другом «Зерцале государей», — вторую главу второй части первого послания. Фраза Второзакония (17) «И он (царь) не возвращал народа в Египет» полностью толкуется через пленение Людовика Святого в Египте, через событие, случившееся всего за десять лет до написания трактата, через событие современное. Содержание здесь не самое интересное: несмотря на авторитет, король фактически восхваляется за его религиозное рвение, но поражение в крестовом походе объясняется пороками народа и, в частности, французского войска. Людовик, новоявленный Моисей, как и он, жертва своего народа, не вступил в землю обетованную. Когда Христос пожелает освободить Святую землю, то сделает это сам. Тем не менее этот текст звучит как прощание с крестовыми походами. Людовик Святой останется глух к
Церемония помазания на царство является своего рода «Зерцалом государей» в действии — в жестах и словах. Я более подробно остановлюсь на ней в связи с королевской сакральностью Людовика Святого. Коронация подчиняется ритуалу, цель которого — поддержать при любых изменениях в правлении королевскую власть в ее божественном происхождении, обеспечить ей непрерывную Божию защиту и, в функции контракта, одновременно эксплицитного и символического, поддержку Церкви в обмен на привилегированный статус духовенства, воспроизведение предшествующих правлений для утверждения стабильности королевства во всех его членах, сверху донизу социальной иерархии. В целях эффективности коронация должна быть глубоко консервативной церемонией, архаизм которой служит гарантом ее действенной силы. Новшества в ней весьма редки, — да и то если служат упрочению традиционных обрядов и одновременно возводят их к древности [695] .
695
Р. А. Джэксон в своем замечательном труде неустанно говорил о новшествах, введенных в помазание на царство французскими королями. См.: Jackson R. A. Vivat гех: Histoire des sacres et couronnements en France, 1634–1825. Strasbourg, 1984. Я же уделял больше внимания консерватизму и подчеркивал, что в момент помазания на царство Людовика XVI (1775), Карла X (1825) и неудавшейся коронации Людовика XVIII (между 1815 и 1824 годами)* действовали силы сопротивления нововведениям под воздействием Просвещения и Революции: Le Goff J. Reims, ville du sacre // Les Lieux de memoire / Ed. P. Nora. T. II. Vol. 1. P. 89–184.
*Определенное неприятие старинной символики со стороны французского общества эпохи Просвещения выразилось, в частности, в том, что пресса уделяла весьма малое внимание отчетам о коронации Людовика XVI и ограничилась обобщенным описанием ритуала, не сосредотачиваясь на подробностях. Одним из новшеств явилось то, что после свершения королевского чуда вслед за коронацией выдавались свидетельства об исцелении. Еще до свержения Людовика XVI и его казни все сакральные элементы королевской власти были исключены законами, принятыми Учредительным собранием в 1789–1791 гг., на первом этапе Французской революции. Брат и наследник казненного монарха, Ксавье Луи, граф Прованский, провозгласил себя королем Франции Людовиком ХVIII в 1795 г. после смерти своего малолетнего племянника, дофина Луи Шарля, которого монархисты считали, после гибели на плахе его отца, королем Франции Людовиком ХVII. Людовик ХVIII был весьма высокого мнения о своем королевском сане и всегда считал себя королем Божьей милостью (когда 5 апреля 1814 г. сенат Французской империи низложил Наполеона I и восстановил династию Бурбонов, Людовик, узнав на следующий день об этой новости в Англии, где был в эмиграции, и услышав от гонца: «Сир, отныне Вы король!» — ответил: «Разве я доныне не был королем?» Он отказался признать предложенную ему конституцию и даровал другую, очень на нее похожую, но исходящую не от народного представительства, а от него самого). Несмотря на это, он так и не короновался; по косвенным свидетельствам современников, Людовик XVIII полагал, что его подданные, прошедшие Революцию и Империю, сочтут, что «он хочет стать королем в большей мере, чем они хотят». Брат и наследник Людовика XVIII, Карл X, последний французский король из старшей линии Бурбонов, еще до восшествия на престол был центром притяжения ультрароялистов. Он обостренно воспринимал идеи Реставрации, считая ее целью не просто восстановление Бурбонов на троне, но возвращение принципов священной монархии, как они воспринимались не только до начала Революции, но и до начала широкого распространения идей Просвещения. 29 мая 1825 г. он совершил торжественный обряд коронации в Реймсском соборе, а 31 мая — возложение рук на золотушных (здесь также выдавались свидетельства об исцелении, причем после тщательного медицинского обследования; из 121 золотушного исцелились, по разным данным, от 5 до 11 человек). Эта церемония вызывала насмешки не только в кругах оппозиции, но и среди придворных: по свидетельству прессы, в заполнившей собор толпе раздавалось: «Где моя ложа?» — то есть намеки на театральность, неподлинность происходящего.
До коронации Карла V (1364) мы располагаем всего одним, очень лаконичным описанием помазания на царство Филиппа I в 1059 году. Ordines это скорее образцы, инструкции для будущих коронаций, чем описания реальных коронаций. Как правило, они с трудом поддаются датировке. Нелегко узнать, использовались ли они и в каких случаях, ибо в Реймсе существует целое собрание ordines, из которых могли выбирать духовенство и придворные нового короля. Неизвестно, по какому ordo была проведена коронация Людовика, но с большей или меньшей уверенностью можно утверждать, что во время его царствования в собрании ordines появились три новых: в начале правления упомянутый «реймсский ordo», еще один в конце правления, называемый «последний ordo Капетингов», ибо иного до прихода к власти династии Валуа (1328) не появилось, и, самое главное, «ordo 1250 года», к которому я еще вернусь. В этом нет ничего удивительного, если помнить, с одной стороны, о возрастании символического влияния, обретенного французской королевской властью при Людовике IX, а с другой, — об интересе, с каким он сам относился к этой церемонии, ибо советовал своему сыну и преемнику быть «достойным того, чтобы получить помазание, благодаря которому короли Франции становятся освященными» [696] . В самом интересном из этих ordines, «1250 года», вероятнее всего составленном в его царствование, появляется новая королевская инсигния — длань правосудия [697] , которую держали в левой руке и которая останется достоянием французской монархии. В монархической идеологии и, конкретно, в христианской монархической идеологии правосудие — это не только главная королевская функция, функция, тесно связанная с помазанием на царство. Она вместе с елеем и добродетелью в мыслях и действиях стала еще при жизни Людовика Святого особенно ассоциироваться с его образом. Можно думать, что это его личный прямой или косвенный вклад в создание королевского образа, находящего выражение и распространяемого посредством коронации (и печати) и вошедшего как в коронационный ordo, так и в программу «Зерцала государей». Можно также думать, что в его правление коронационные ordines французских королей отразили намного полнее, чем раньше, основные особенности французской монархии и свидетельствуют о том, что при нем создание королевской религии почти достигло кульминации.
696
O’Connell D. Les Propos de Saint Louis… P. 187.
697
Привычная отечественному читателю регалия монархической власти — держава, представляющая шар, увенчанный крестом, — в Средние века на Западе означала претензии на власть над всем христианским миром и была атрибутом только императоров. Длань правосудия — жезл с навершием в виде раскрытой ладони высотой около 60 см — являлся символом справедливого правления.
Если бы досье «Зерцал государей», имевших прямое или косвенное отношение к Людовику Святому, на этом прервались, то святой король почти совершенно исчез бы за обобщениями «Зерцал государей».
Но — факт исключительный [698] — Людовик сам сочинил «Зерцало государя»: это «Поучения», написанные им для его сына Филиппа, будущего Филиппа III, который после смерти короля вблизи Туниса станет его преемником. Легендой окутан этот текст или, вернее, эти тексты, ибо Людовик дублировал «Поучения» сыну другими, обращенными к дочери Изабелле, королеве Наваррской. Существует романтическая версия, что король продиктовал их в Карфагене на смертном одре. Это, конечно, вымысел. Напротив, дата их возникновения значительно более ранняя: «Поучения» были составлены в 1267 году, перед принятием решения о крестовом походе. Гораздо правильнее датировать их 1270 годом, перед самым отплытием в Тунис. С другой стороны, существуют предположения, что Людовик Святой не диктовал их писцу, а, учитывая их интимный характер, написал сам. Это противоречило бы обычаям мирян, и особенно — высокопоставленных мирян. Но, поскольку нет сомнения в том, что Людовик умел писать и что тексты носят очень личный характер (Людовик Святой просит Изабеллу без его разрешения никому, кроме ее брата Филиппа, не показывать «Поучения», которые он для нее составил), это вполне допустимо, поскольку король говорит дочери, что «написал эти поучения собственноручно». Можно полагать, что Людовик IX точно так же написал и поучения сыну, хотя в этом случае он не просит держать это в тайне. Будущий король остается общественной персоной, а королева Наваррская — частным лицом. Гораздо важнее проблема дошедших до нас рукописей этих текстов. Они не являются автографами и не датируются периодом, близким ко времени их сочинения. Эти тексты вошли в заключительные части житий Людовика Святого, сочиненных Гийомом Шартрским, Гийомом де Сен-Патю, Гийомом из Нанжи и Жуанвилем. Несомненно, именно поэтому «Поучения» подшиты как листы досье процесса канонизации. Версия, данная Жуанвилем, считалась лучшей, пока американский медиевист Д. О’Коннелл на основе латинских переводов не восстановил текст оригинала [699] . Разумеется, именно его следует принять за аутентичный, выражающий мысли Людовика Святого. Дело осложняется тем, что рукописи, в которых до нас дошли использованные тексты, не изучены. Во всяком случае, можно думать, что разные версии, особенно дополнения, представляют точку зрения людей, знавших Людовика или получивших эти показания из надежного источника, и что наряду с исправлениями, задачей которых было служить интересам той или иной среды, прежде всего
церковной, было добавлено и подлинное «поучение» Людовика Святого, как, например, его рекомендация заботиться о «добрых городах».698
P. Фольц провел сравнительное исследование «Поучений» Людовика Святого с поучениями (единственный прецедент до него) Иштвана Святого, первого христианского короля Венгрии начала XI века.
699
O’Connell D. The Teachings of Saint Louis…
Сначала Людовик Святой признается (и тема эта вновь и вновь возникает в тексте) в своей любви к семье и подчеркивает, что родителей и детей должны связывать нежные узы. Он говорит о своей «отцовской привязанности» (абзац 1), «от всего сердца» желает, чтобы его сын получил «хорошее образование» (22), наставляет, чтобы он «любил и почитал» мать и следовал ее «добрым поучениям» и «мудрым советам» (21), он благословляет его так, как может и должен благословить отец сына (31). Итак, в первом поучении на первый план выступает первичная ячейка общества, зиждущаяся на любви и уважении, существующих в малой семье между родителями и детьми. Но это, можно сказать, само собой разумеется. Настоящее нравоучение в другом. Основу любого земного чувства должна создавать любовь к добру и чувство долга: «Но смотри, чтобы из любви к кому бы то ни было ты не уклонялся от благодеяний и не совершал недостойных тебя поступков». Несомненно, Людовик Святой помнит слова Бланки Кастильской о том, что она предпочла бы увидеть сына мертвым, чем совершающим смертный грех, и, как свидетельствует Жуанвиль, он, тяжело заболев, сам обращается к своему старшему сыну Людовику:
Любезный сын, прошу тебя стать достойным любви народа своего королевства; ибо воистину я предпочел бы, чтобы какой-нибудь шотландец прибыл из Шотландии и разумно и милостиво правил народом нашего королевства, чем знать, что ты дурно правишь на глазах у всех [700] .
Итак, любая земная привязанность должна меркнуть по сравнению с любовью к Богу и всеми ценностями, которые из нее проистекают.
Но чувствуется, что Людовик ощущает уважение и доверие сына к себе, ибо решился наконец написать для него это поучение, так как «я не раз слышал от тебя, что ты прислушиваешься ко мне более, чем к кому бы то ни было». Его харизма претворяется сначала в словах, а так как ему нравится «поучать» (ведь получить доброе наставление, какое и он в свое время получил, — это главное, особенно для будущего короля), то поучать своего сына и законного преемника после смерти старшего — верх удовольствия. Филипп — ученик привилегированный, но без главной добродетели — веры — все обесценивается: «Возлюби Бога всем сердцем твоим и всеми силами твоими» и, как следствие этой любви, ненависть к греху, прежде всего — к оскорблению Бога. В этом феодальном мире, где на первом плане личные связи, грешить — значит «прогневить» Бога, а для Людовика, как и для его матери, сознательный смертный грех так страшен, что уже одно его упоминание будит пылкую фантазию: «Ты должен твердо знать … заранее, что, сознательно совершив смертный грех, ты обречешь себя на терзания, что тебе отрубят ноги и руки и ты расстанешься с жизнью в жестоких мучениях». Он уже говорил Жуанвилю:
700
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 11–13.
Вот я спрошу вас, что бы вы предпочли: стать прокаженным или совершить смертный грех?» И я, никогда не лгавший ему, ответил, что, по мне, лучше совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным. Когда братья ушли, он позвал меня и, оставшись со мною наедине, велел сесть у своих ног и сказал: «Что такое вы вчера мне сказали?» И я повторил ему свои слова. И он сказал мне: «Вы говорите как пустомеля и глупец: да будет вам известно, что проказа не идет ни в какое сравнение со смертным грехом, ибо душа в состоянии смертного греха подобна дьяволу: вот почему никакая проказа с этим не сравнится.
И воистину, когда человек умирает, он исцеляется от телесной проказы; но когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не знает наверное, искупил ли он его своею жизнью настолько, чтобы заслужить прощение Господа: вот почему ему следует страшиться, что эта проказа пребудет с ним столько времени, сколько Бог пребудет в раю. И я прошу вас, я вас заклинаю приучать ваше сердце из любви к Богу и ко мне предпочитать, чтобы все зло вроде проказы и прочих болезней обрушилось на ваше тело, чем чтобы смертный грех проник в вашу душу.
Вера — это личная преданность Богу, но подобает также все время благодарить его, даже если он ниспосылает испытания («гонения, болезни или иные скорби»), «ибо надо думать, что он делает это во благо твое». И следует поразмыслить над тем, за что посылаются эти кары, ибо причина их в «недостаточной любви и недостаточном служении» Богу и в том, что было содеяно «многое против его воли». И снова Людовик думает о себе, об испытаниях, постигших его во время крестового похода. И страждущий король размышлял о причинах этих несчастий и видел их в своих недостатках и потому пытался исправиться. Тем больше причин проявить свою признательность Богу, если он милостив к тебе («процветание, телесное здравие и прочее»), а чтобы избежать несчастья, не следует совершать ошибок и — это особенно касается каждого христианина, но прежде всего короля — не следует впадать в феодальный par excellence грех «гордыни». Среди неправедных войн самые неправедные — оспаривание даров Божиих, «битвы с Господом из-за даров его».
А теперь поучения о благочестии. Во-первых, практика частых исповедей (к которым не относится причащение). Утвержденная IV Латеранским собором (1215) исповедь, основанная на осознании, стала центром христианского благочестия и укрепила контроль Церкви над христианским обществом. Итак, главное — выбрать исповедника, особенно для короля [701] . Так появились действующие лица, исполняющие весьма важную роль, — королевские исповедники: в период абсолютизма они, в меру отваги, станут немногочисленными представителями тех, кто выступит противовесом всемогущества государя. Людовик Святой, думая о необходимости этого и о благотворном влиянии образования, советует своему сыну выбирать исповедников, «не просто благочестивых, но и достаточно хорошо образованных». И будучи всемогущим христианином, король, как никто другой, должен разрешать своему исповеднику ради интересов дела докучать ему упреками, которых он может ожидать и от своих друзей. «Кого люблю, того и бью» — Христианское вероучение заимствовало старинную поговорку. Боязливый и отличающийся низкопоклонством исповедник — горе для кающегося грешника. Исповедник, помимо выполнения своей официально-религиозной функции, должен быть и другом, и, как любой «верный», преданный друг, он может, выслушав, дать кающемуся грешнику, у которого «болит сердце», средство его успокоить. Здесь открывается целая, почти священная, концепция слова [702] . Исповеднику и другу можно доверить «тайну». Интенсификация исповеди (и осознания вины) создавала или, по крайней мере, расширяла пространство выдачи тайны, но не могла силой взять крепость неизреченного: [703] «Разумеется, думай о том, что ты можешь сказать». Таким образом, в сердце христиан XIII века образуется пространство для тайны, — положено начало диалектике умолчания и признания.
701
Groupe de la Bussiere. Pratiques de la confession. P., 1983.
702
Casagrande С., Vecchio S. Les Peches de la langue: Discipline et ethique de la parole dans la culture medievale. P., 1991.
703
Chiffoleau J. Dire l’indicible: Remarques sur la categorie du nefandum du XIIe au XVe siecle // Annales. E.S.C. 1990. P. 289–324.
Вторым по значению после исповеди является присутствие на мессе и молитве. Слушать мессу весьма полезно. В вопросах благочестия Людовик Святой нашел опасного соперника в лице английского короля Генриха III, который во время переговоров в Париже в 1259 году нередко опаздывал на заседания, заходя по пути во все церкви подряд слушать мессу [704] . Он даже вызвал этим раздражение Людовика Святого. В ХIII веке церковь — это место общения, где внимательному слушанию мессы мешало множество отвлекающих моментов. Людовик советует сыну быть собранным: «Находясь в церкви, смотри, не трать времени зря и не произноси слов всуе». Молитва требует большой сосредоточенности, будь она вслух или про себя (произнесенная или мысленная). В ХIII веке, вероятно, берет начало практика чтения молитвы про себя, вытеснившая традиционную привычку чтения вслух [705] . Более того, молитва погружается в молчание, занимая внутреннее пространство индивидуума [706] . Но есть момент мессы, когда душевное состояние христианина достигает крайнего напряжения. Это освящение и вознесение гостии: «И будь особенно собранным и внимательным в молитве, когда тело Господа нашего Иисуса Христа вот-вот должно явиться на мессе». Тринадцатый век — это время внимания к телу, время, когда тело выступает на первый план. Главное же тело — это тело Христа, воплощенное в гостии [707] . В этот евхаристический век литургия, жесты мессы изменяются и организуются вокруг евхаристии, евхаристии явленной и зримой [708] .
704
Этот путь от гостиницы, где он жил, в южной части Сите, у королевского дворца, ныне может показаться коротким, но в XIII веке на острове Сите было очень много церквей.
705
Saenger P. Silent Reading: Its Impact on Late Medieval Script and Society // Viator. 1982. Vol. 13. P. 367–414; Idem. Prier de bouche et prier de coeur // Les Usages de l’imprime / Ed. R. Chartier. P., 1987. P. 191–227.
706
См. Prier au Moyen Age / Ed. N. Beriou, J. Berlioz, J. Longere. Tumhout, 1991;
C.U.E.R.M.A. La Priere au Moyen Age. Senefiance. Aix-en-Provence, 1991. № 10.
707
Paramcini BaglianiA. Il corpo del papa…
708
Schmitt J.-CL. Entre le texte et l’image: Les gestes de la priere de saint Dominique // Persons in Groups: Behaviour as Identity Formation in Medieval and Renaissance Europe. N. Y., 1985. P. 195–214; Idem. La Raison des gestes dans l’Occident medieval. P., 1990;
Rubin M. Corpus Christi: The Eucharist in Late Medieval Culture. Cambridge, 1991;
Gy P. M. La Liturgie dans l’histoire. P., 1990 (особенно о празднике Тела Господня).