Малые ангелы
Шрифт:
И неожиданно, как и старух, меня ошеломило нескончаемое. Я не знала, как умереть, и вместо того, чтобы говорить, я шевелила пальцами во мраке. Я больше ничего не слышала. Но я слушала.
44. РИМ ШЕЙДМАН
Варвалия Лоденко взломала карабином замок и вошла в комнату. Куры раскудахтались и улетели, подняв облако земли, и перьев, и домашней утвари, и пластмассовых бутылок, потому что сломалась этажерка, обрушившись в хаос, в действие, в лунную полутьму, вывалив все свое содержимое подле кровати, на которой возлежал последний мафиози капитализма. В комнате стояло зловоние домашней птицы и гангрены. Последний мафиози протянул руку и зажег лампу у изголовья. Вид у него был изнуренный, выражение тревожного фатализма снова мало-помалу стало появляться на его лице, губы его скривились на непроизнесенном слове. Почувствовав угрозу, он высвободился из одеяла и повернулся на бок. Восемь дней назад Варвалия Лоденко ранила его в бедро выше колена, что позволило ей идти по его следу до самого его логова. Испачканная повязка делала его бедро мумиеподобным. Спустя полминуты племянница последнего мафиози в свою очередь проникла к нему в комнату. Она не была капиталисткой, она работала в бюро учета, вместе с ветеринарами и статистами, она знала, что человеческая популяция состояла теперь из тридцати пяти индивидуумов, включая ее самое, Вилла Шейдмана, бессмертных и последнего представителя капиталистической швали. Тот был при смерти. Она пожала плечами, она была беременна, она носила в своем брюшном кармашке ребенка, которого она изготовила почти одна, при помощи ветеринара, то была дочь, уже названная именем Рим Шейдман, которая восстановит порядок, лагеря и братство на земле. Она подошла к окну, чтобы опереться о подоконник, даже не удостоив своего дядю взглядом. Она легко угадывала за окном границы Канальчикова проспекта, дюны кирпичного цвета, луну, утомленную борьбой с облаками. Варвалия сделала ножом надрез на грудной клетке
Теперь Варвалия Лоденко пыталась сломать лампу у изголовья. Она несколько раз бросала ее на пол, и, поскольку предмет катился, не разбиваясь, она взяла его своей рукой, липкой от крови, и погасила его.
45. ДОРА ФЕННИМОР
Дору Феннимор вывели из состояния равновесия, люди толкали и теснили ее день и ночь, ей пришлось спрессоваться что есть сил подле Шломо Бронкса, она страшно надавливала на его левое бедро и голень, и по истечении нескольких дней Шломо Бронкс почувствовал, что кожа его не являет собой более заграждения и что оба их организма порвались один о другой и срослись в единое целое. По моим расчетам, уже наступил канун 18 октября. Я любил Дору Феннимор, я достаточно ее любил, чтобы не упрекать ее за то, что она растворилась во мне и тем самым отяжелила меня и причинила боль, и чудовищно растянула мои мускулы. Неожиданно я почувствовал, что ей страшно. Поскольку руки мои были взяты в тиски другими телами, я никак не мог их освободить и приободрить ее своей лаской. Усталость и мое положение в пространстве не давали мне повернуть к ней мой взгляд и улыбнуться ей. Я сожалею об этом, потому что я думаю, что ей было бы приятно, если бы она увидела мою улыбку, обращенную к ней. Я провел эту первую неделю транспортировки, шепча постоянно все те ласковые слова, которые мы выковали в течение нашей совместной жизни, в ожидании того дня, когда в ужасающей тесноте нам придется выражать друг другу любовь, словно мы одни и словно ничего не произошло. Я не знаю, дошли ли они до нее. У нее не было сил мне отвечать. С самого начала я слышал, как она задыхается между двумя едва дышащими скелетами, окруженная тошнотворной тьмой. Когда я говорю я, — то частично соотношу себя с Шломо Бронксом, но только частично, потому что я имею также в виду Йонатана Лефшеца и Измаила Давкеса, которые до такой степени были прижаты ко мне, что наши ключицы раздробились и перемешались, и, помимо Лефшеца, также и других, слившихся в кучу коллективной плоти. Среди них я упомяну Фреда Зенфля, для которого это было не первое путешествие и который был вертикально втиснут своим сплюснутым и корявым затылком в угол, голова его в углу была парализована женщиной, имевшей несчастье быть беременной, и женщина эта стояла и плакала, без единого жеста и слова, расплющивая своей массой тех женщин и мужчин, которые были ее соседями и соседками. Глаза мои находились на уровне щели между досками, и мне случалось по временам, когда день снаружи расставался с ночью, видеть то, что происходило во внешнем мире, или же, когда не происходило ничего, довольствоваться ландшафтами, на фоне которых что-то могло бы произойти. Фред Зенфль, находившийся на противоположном конце, на правом борту судна, должен был, по всей видимости, обладать теми же привилегиями, что и я, той же легкостью видения, потому что позже он рассказывал о том, что увидел, он описал это в своей маленькой книге под названием «Семь последних lieder», — книге, состоявшей из семи довольно-таки разочаровывающих шепотов, которая, вне всякого сомнения, есть одна из самых неудачных его книг. То, о чем он говорит, не похоже тем не менее на то, что я мог рассмотреть с левого борта судна и о чем рассказывал, не обращаясь ни к кому в отдельности, чтобы развлечь моих товарок и товарищей, а также себя самого. Сквозь доски Фред Зенфль видел, как мимо проплывали пейзажи осеннего леса, которые почти всегда великолепнейшим образом предвещают близость лагерей, и он видел груды спиленных лиственниц, и маленькие озера мрачных цветов, и дозорные посты, и заржавевшие цистерны, и заржавевшие грузовики, амбары, и вредные для здоровья бараки, иногда стада оленей, закрытые деревьями, иногда дым, иногда же на сотни километров ни единой живой души. На самом деле, в расселинах леса, который приоткрывался передо мной, зрелище было иным и носило почти всегда городской характер. Пустынные проспекты сменялись заброшенными железнодорожными линиями и не используемыми более дорогами, руины были слабо заселены, если не считать волков и нескольких нищих, похожих на привидения. Иногда в лифтовой клетке или на перекрестках можно было увидеть людоедов и одну из их жертв, но обычно они не давали никакой пищи для воображения, и я предпочитал черпать в себе, в своих недавних воспоминаниях элементы для моего рассказа. Я говорил, например: Этой ночью мне снова снилось, что я прогуливался по Канальчиковой улице в сопровождении Доры Феннимор. И, после одной или двух секунд молчания, я добавлял: У Доры Феннимор было восхитительное платье. И поскольку кто-нибудь просил меня дать детали ее одежды, я говорил: Длинное китайское платье, в складку, ярко-голубое, изнанка цвета shocking rose. Затем я выжидал, пока восторженные восклицания умолкнут, и затем продолжал: На Канальчиковой улице царила та же атмосфера, что и в ландшафте, что приоткрывается мне сейчас в расщелине между досками. И поскольку надо было продолжать, поскольку меня вынуждали идти вперед в моем повествовании, я говорил: То есть было непонятно, была ли атмосфера праздничной или чересчур мрачной. И затем: Например, у нас над головами летали птицы и огромные бабочки, лучше, чем мы, приспособленные к новым социальным и климатическим условиям. И поскольку чей-то голос позади меня спросил меня, как в точности выглядели эти животные, я ответил: Крылатые, потрясающе серого цвета, одетые в бархатистые органические материи, с глазами насыщенно-черного цвета, разглядывающими внутренность наших снов. И после паузы я добавлял: Мы с Дорой Феннимор совершали прогулку на их крыльях, не заботясь ни о чем другом, кроме как о процессе самой жизни. И некоторое время спустя я развивал свою мысль, говоря: Мы были вместе в сумерках, мы слушали шум крыльев в небе, мы дышали друг другу в лицо, прислушиваясь к этому шуму, мы знали, что нам нечего больше сказать, время от времени мы ложились на тротуар, чтобы теснее прижаться друг к другу, или же мы приближались к палисадникам и сощуривали глаза, чтобы видеть сквозь доски, и время от времени поблизости падали птицы, обламывая на своем пути куски зданий или превращая их в маленькие кусочки, в полнейшей тишине, и никто не издавал ни единого крика.
46. СЕНГЮЛЬ МИЗРАКИЕВ
Гул потока неожиданно усилился, затем оглушительный шум затих на мгновение и отхлынул. Дождь шел по краю черного пространства. Поскольку истечение времени еще не началось, ливень завершился в нерешительности, и после падения отдельных капель снова установилась тишина.
И тогда Крили Гомпо закашлялся не потому, что было сыро, но потому, что вот уже целую неделю он не мог дышать, и еще потому, что копоть железнодорожной перевозки засорила ему диафрагму. Под воздействием кашля маленькие протоки очистились, и внутренним ухом услышал он голос, который напомнил ему его имя Гомпо и то, что ему предстояло совершить, а именно создать каталог образов, полезных для нашего миропознания. Он очень далеко отошел от первоначальной своей цели, но по крайней мере в конце концов состояние его как-то стабилизировалось. На календаре обозначилась дата 19 октября, понедельник. Это был я, тот, кто говорил. Это я его предупредил, что погружение будет для него последним и что продлится оно около одиннадцати минут и девяти секунд.
Крили Гомпо стоял возле булочной, и, поскольку отвратительная тошнота опустошала его, он приблизился к витрине и соскользнул на землю. Он присел на корточках на тротуаре, в позе ацтекской мумии, в позе, которую мы всегда предпочитаем, когда надо перейти к действию, когда колени касаются плечей, руки обхватывают колени, тело несколько расслабленно, как после последнего вздоха. Справа от него разносились запахи пралине. Слева от него из отдушины тянуло подвальной затхлостью. Магазин был закрыт.
В течение четырех минут Гомпо был занят исключительно тем, что боролся с чувством тошноты. Люди проходили мимо него, некоторые были в плащах, у других были лица палеозойского периода, третьи выгуливали собак и даже кошек, которые замечали Гомпо и дергали поводок, чтобы его обнюхать. Старая дама в шубе из искусственного альпага наклонилась, чтобы бросить ему между ног монетку, скажем, в полдоллара. События убыстрялись, но информационная жатва оставалась все еще скудной. Чтобы лучше рассмотреть окружающий его мир, Крили Гомпо выпрямился. Он автоматически принял позу нищего.
Он прочитал, что улица, на которой он находился, называлась улицей Ардуазов. Улица не представляла никакого архитектурного интереса. Она была узкой и поднималась в гору.
Человек по имени Сенгюль Мизракиев приблизился к нему, положил в его протянутую руку монету, скажем, в один доллар, и после небольшого колебания спросил у него, который час. По рассеянности Крили Гомпо забыл сделать вид, что смотрит на левое запястье, и прилежно повторил указание, которое я передал ему в тот же самый момент, а именно, что ему осталось пять минут и сорок девять секунд.
— До конца осталось около пяти минут и сорока девяти секунд, — сказал Крили Гомпо.
— Хорошо, — сказал человек.
Он стоял перед Гомпо в нерешительности, ощущая содержащие кислород испарения, что исходили от лохмотий Гомпо, и внезапно он побледнел.
— Во всяком случае, время, для меня… — сказал он.
Крили Гомпо кивнул.
На человеке был пуловер цвета морской волны с загибающимся воротом, и у него был интеллигентный вид, вид, который говорил, что он умеет читать и что, возможно, он даже прочел один или два романа Фреда Зенфля. Он удалился. Ни одно домашнее животное не поплелось за ним.Далее, до истечения последней отпущенной Гомпо секунды, ничего значительного более не произошло. И поскольку было бы слишком сложно вновь вдохнуть в Гомпо жизнь после столь незначительного результата, мы оставляем его на улице Ардуазов.
47. ГЛОРИЯ ТАТКО
20 октября мы вошли в эвакуационный проход, каждый из нас, как только мог, пытался сохранить равновесие, каждый неуклюже пытался избегать дверей, за которыми были пламя и кровь. Теперь нас было только двое. Луна зашла, прошло три часа, затем луна снова появилась на поверхности, затем занялся день, затем снова день окончился. Глория Татко шла впереди. Она опустила голову, она смотрела исподлобья, она встряхивала волосами, имевшими форму засаленных кос, и руками, походившими на длинные связки пузырчатых ремешков. Мне было грустно видеть ее в этом состоянии, которое вскоре придаст ей ужасную внешность Вилла Шейдмана, таким, каким его часто описывал в последних главах своих книг Фред Зенфль. Слезы застилали мне глаза. Глория Татко повернулась, она шла всего на пять или шесть метров впереди меня, но ей надо было сделать усилие, чтобы добросить до меня, сквозь рычание огня, разборчивые слова. Поторопись! — крикнула она механическим, отвратительным голосом. — Ускорь шаг, если ты хочешь вовремя попасть в матрицу!.. медведицы вот-вот разродятся, они уже корчатся от боли!.. Я пошевелил рукой, чтобы показать Глории, что я понял ее предупреждение. Глория прокричала еще начало предложения, но, поскольку мы входили в зону турбулентности, она не стала продолжать. Вместо того чтобы ускорить шаг, я начал подремывать на ходу, чтобы уберечься от опасностей. Квартиры пылали вокруг нас. Лифты со свистом падали, за ними следовали и им предшествовали горящие тела. Кроме этих пунцовых факелов и светового кольца, которое они на огромной скорости отбрасывали вниз, света было мало. Луна приближалась к своей последней четверти, и две ночи спустя она уже не освещала более наше продвижение вперед. Слезы намыли рытвины на моем лице, словно на мне была маска, готовая вот-вот растопиться. Я шел вслед за Глорией Татко. По причине жары она потеряла свою одежду и волосы. Она бормотала в мой адрес советы, которые мне не удавалось разобрать. Где-то недалеко слюняво рычали медведицы. У них были горячие внутренности, и они страдали. Период их первых схваток начался. Луна вновь показалась в форме тонкого серпа. В проходе, по которому мы с упорством следовали, двери были потрачены огнем; другие двери оставались распахнутыми от дряхлости. Иные казались вечными. Я разглядел номер одной из них, 885, номер слишком знакомый, чтобы не быть роковым. Это был номер моей комнаты. Мы сделали круг. Я говорю моя комната, чтобы не погрязнуть в пустых объяснениях. Номер 885 был местом, куда меня сослали с самого начала, это была комнатка, что находилась по соседству с камерой Софи Жиронд, женщиной, которую я люблю и которую я никогда не встречал в действительности, потому что коридоры распланированы таким образом, что ни один из нас не может завязать с кем-либо реальным или воображаемым истинно человеческих и реальных отношений. Быстрее! — простонала Глория Татко. — Уже поздно, малыш!.. Теперь уже так поздно!.. Я представил себе медведиц, которые барахтались в полутьме межпалубного пространства, которые катались от страха и боли; белые шкуры их были запачканы грязью, они бились лапами о стены; корабль был пустым, матросов не было, или они были мертвы, я слышал, как Софи Жиронд ходила взад и вперед от одного хищника к другому. Поторопись, малыш… — шепнула Глория Татко. — Попробуй проскользнуть с другой стороны!.. Она пыталась сохранить равновесие посреди языков пламени, она показывала мне, где пройти, луна над нами была круглой, и не было ни одного доступного для движения пути. Я чертил зигзаг до двери камеры 886, до ее оборотной стороны. Я приложил к иллюминатору свое рыдающее лицо. Стекло было толстым. Я увидел Софи Жиронд, затем она оказалась вне моего поля зрения. Она вся светилась от плацент. Белые медведицы вылизывали своих малышей и рычали, огромные, лежа на спине, они принимали позы, которые делали их то игривыми, то капризными. Я постучал кулаком в дверь. Никакого шума не последовало. Я слышал медведиц, я слышал голос Софи Жиронд. Я не знаю, что она говорила, я не знаю, с кем она говорила. Было уже слишком поздно пройти сквозь дверь и выйти, будь то в матрицу или на свободный воздух. О, малыш… — вздохнула Глория Татко. Я развернулся в ее сторону, чтобы подойти к ней, я ее не увидел, я позвал ее, она не ответила. С этой стороны небо было черное, беззвездное. На нем уже более ничего не светилось. Вытекание последнего ненужного последа замарало единственное окно, в которое я еще мог погрузить свой взгляд. Даже огонь не излучал более никакого света.
48. АЛИЯ АРАОКЯН
Читайте книги Фреда Зенфля, незавершенные книги, равно как и те, что он дописал до конца, в которых последняя страница каждый раз страшно испачкана кровью и сажей, читайте романы, с которых он сам делал иногда два или три списка, чтобы дать их почитать любителям, некоторые из них скорее всего, можно еще найти в какой-нибудь груде трупов, они все еще годятся к употреблению, если соскрести с них осевший на них пепел и убрать негашеную известь, на которой запечатлелась их форма, и не обращать внимания на собственные рыдания; другие все еще плавают в сине-зеленых водах, в глубинах его снов, а может быть, и ваших, читайте их, даже если вы потеряли способность читать, любите их, в них часто описываются картины гнуси, в них вновь жизнь вдохнули в тех, кто еще при жизни прошел через гнусь, в них можно также найти изящные сцены, исполненные чувственной нежности, это романы, в которых время от времени все же говорится и о верности влюбленных, и о воспоминаниях, это книги, основанные на том, что остается, когда не остается ничего, и от вас только зависит, чтобы они стали достойными восхищения, большинство из них снова пережевывают тему вымирания всего и вся, которая пронизывала холодом Фреда Зенфля в период его пребывания в лагерях и после, читайте их, найдите их, Фред Зенфль много скитался по лагерям, он настолько хорошо знал тех, кто жил за колючей проволокой, что посвятил им словарь, собрав в нем их многочисленные арготические имена, он так любил мир концентрационных лагерей, что всем сердцем желал его всем представителям мужского и женского пола, и постоянно описывал беду и последние наваждения, читайте, например, «Die Sieben Letzte Lieder», один из самых его плохих текстов, или «21 декабря», не вошедший ни в какие сборники, который, вне всякого сомнения, является самым плохим из его текстов, но который сам я особенно высоко ценю, потому что в нем говорится о том, что мы были товарищами по странствиям и несчастьям, и это правда, что мы страшно много плакали вместе, хотя и находясь большую часть времени вдали друг от друга, говоря я, я разумею Алию Араокян, мы знали друг друга всего одну лишь ночь, читайте также роман Фреда Зенфля, который я люблю больше всего, он был написан в то время, когда маневренный вагон дробил и тащил по рельсам его тело, это довольно забавный и многосторонний роман, способный понравиться читателям мужского и женского пола, читайте его, прочтите хотя бы его и любите его.
49. ВЕРЕНА ЙОНГ
Когда я пришел к Энзо Мардиросян, его нигде не было видно. Я устроился поблизости, поедая запасы, которые рассчитывал ему вручить в благодарность за его услуги. Начинало холодать. Иногда, когда день сходил на убыль, можно было увидеть сероватые хлопья, появляющиеся из земли и молчаливо из нее высвобождающиеся до уровня человеческого роста, затем они исчезали. Домик наладчика слез имел вид руины, сгоревшей столетия назад, но, поскольку землю долгое время трепали бури из дефолиантов и газов, растительность не захватила здесь себе места. Ежевика была тщедушной, тутовая ягода, черневшая посреди терний, имела вкус нитрата. Скажем, что это были последние плоды осени, и не будем больше о них говорить. Затем я направился к источнику. Я спустился, вошел, позвал. В нишах, где кто-нибудь мог бы еще пожить какое-то время, оставались одни лохмотья сожженной или прогнившей ткани. Я снова вышел, было 22 октября. Снаружи пейзаж окончательно превратился в ночную хлябь. Я знаю, что мог бы мне сказать наладчик: что все во мне внутри было разлажено, не только слезы, и что плачу я непонятно как и беспорядочно, и часто не ко времени, или без причины, или же что я остаюсь бессмысленно невозмутимым. Было слишком поздно выздоравливать. Так что я решил обойтись без наладчика. Уже ничего почти не было видно в окрестностях. Ведомый слабым светом, я взобрался на холмик из пепла. Там была женщина, лежавшая возле фонаря. Мы познакомились, мы прожили мгновение на вершине мира, у нас было трое детей, все девочки. Одна из них, Верена Йонг, взяла себе имя матери. Она была красивой. Скажем, это была самая младшая. Через несколько лет сумерки сгустились. Стало трудно оставаться на месте и передвигаться, не потеряв друг друга из виду, и неожиданно никто более не отзывался на мои призывы. И поскольку мне было страшно покидать световое кольцо, которое фонарь образовывал в черном пространстве, я стал кое-как перебиваться подле огня. Однажды ночью моя одежда воспламенилась. Смешавшись с пеплом, я продержался еще в течение некоторого времени, дрожа и похныкивая. Скажем, еще четыре или пять лет. Мне случалось испускать стенанья, чтобы сделать вид, что я разговариваю с ветром, но никто более ко мне не обращался. Скажем, в этот раз я был уже точно последним. Скажем и не будем больше о том говорить.
Сорок девять малых ангелов прошли сквозь нашу память, по одному на каждый наррац. Вот их перечень
1. Энзо Мардиросян 36
2. Фред Зенфль 38
3. Софи Жиронд 41
4. Крили Гомпо 45
5. Измаил Давкес 48
6. Летиция Шейдман 52
7. Вилл Шейдман 55
8. Эмильян Багдашвили 60
9. Эвон Цвогг 65
10. Марина Кубалгай 69
11. Джалия Солярис 74
12. Варвалия Лоденко 79
13. Белла Мардиросян 84
14. Лазарь Гломостро 89