Мамочки мои… или Больничный Декамерон

Болтливые мамочки и не заметили, как Даша отвернула голову к стене. И выражение лица Даши они тоже не заметили, а она стала очень серьезной, почти суровой. Потому что ей хотелось заплакать.

* * *

Конечно, было бы преувеличением сказать, что Кира Алексеевна в халате санитарки, в шапочке на голове с дезинфектором и тряпкой выглядела элегантно. Но странным образом ей к лицу было все это обмундирование. Может быть, потому, что очень соответствовало ее целям и настроению. Оно было рабочим. Кира была настроена на тяжелую работу, а еще – на тяжелый разговор. Она решительно открыла дверь, вошла, но вот поздоровалась тихо:

– Здравствуйте.

Даша повернула голову на звук маминого голоса – на ее лице отразилось удивление:

– Мама? Ты откуда? Ты же…

Кира Алексеевна подошла к кровати дочери: сердце сжалось – бледная, хрупкая… Кира наклонилась, осторожно поцеловала дочь, села на краешек кровати. Мамочки с интересом наблюдали эту сцену. Кира заметила, что девушкам-соседкам явно странным кажется, что дочь не знала, где работает ее мать. Девчонки не делали вид, что не слушают, слушали – вольно или невольно. Поэтому Кира сказала негромко:

– Даша, я сюда работать устроилась… Все время с тобой буду… Хорошо? Рада ты?

Но радости на лице дочери не было: она недоверчиво смотрела на мать:

– Ты? Сюда?… Кем – уборщицей?

– Ну да… На полставки, – Кира улыбнулась немного застенчиво. Даша все еще не могла осмыслить происходящее:

– Спасибо, конечно… Но ты же… Странная идея, вообще-то…

Чтобы Даша не развивала свою мысль дальше и глубже, Кира Алексеевна перебила ее:

– Сейчас для меня ты – самое главное. И твое здоровье. И твой ребенок…

Диалог звучал странно, ощущалось, что женщины что-то недоговаривают и между ними есть напряженность. И что старшая пытается скрыть этот факт от посторонних. Мамочкам не очень удобно было присутствовать при этом разговоре, поэтому Прокофьевна, заглянувшая в дверь, просто спасла всех от неловкости:

– Десятая! Особое приглашение? Обед. Лежачей сейчас принесу.

Кира обернулась:

– Нет, спасибо, я ей сама сейчас принесу.

Прокофьевна согласно кивнула:

– Ладно, принеси…

* * *

В ординаторскую с деловым видом вошли Наташа и Сосновский. Обнаружили, что ординаторская пуста, кроме них – никого, поэтому Саша решил не терять времени даром. Он тут же обнял Наташу, а для того, чтобы свести к минимуму разницу в росте, еще и слегка приподнял девушку, оторвав ее ноги от земли. И, проделав все эти манипуляции в одну секунду, поцеловал. Оторванная от реального основания, фактически обездвиженная в области грудины, Наталья Сергеевна подергала было ногами, издавая слабые мяукающие звуки, но это никак не изменило ее участи.

И надо же, как раз в это время в ординаторскую вошла Вера Михайловна. Отразилось ли удивление на ее красивом серьезном лице? Нет!

Какое-то потрясающее открытие в области человеческих отношений сделала она в этот волнующий для Сосновского миг? И снова – нет!

Может быть, она преисполнилась праведного гнева и осуждения в адрес целующихся на рабочем месте медиков? Нет, нет и нет! Наверное, потому, что с одним из целующихся не так давно провела полтора тяжелых часа в операционной, и он там не только не хулиганил, но и сделал все от него возможное, чтобы пациентка больше не страдала от своей проблемы. А впоследствии, может быть, еще стала бы матерью.

Так что Сосновский, не слишком суетясь, опустил Наташу на землю, но лукавая, счастливая улыбка на его лице все равно осталась.

– Вот, Вера Михайловна, – посчитал нужным объяснить свое поведение недавний интерн, – отрабатываем прием Хаймлиха, на всякий случай. Вдруг кто-то пуговицу проглотит ненароком.

Вера понимающе кивнула:

– Да, пуговица – это актуально. Архи. Вообще, к сведению, Саша: этот прием проводят со спины. И вообще, думаешь, за все нужно оправдываться?

Наташа, легонько оттолкнув Сосновского, сказала:

– Вот именно… Вера, у нас в отделении новенькая?

Вера посмотрела на Наташу внимательно: любовь любовью, а с памятью что? Ответила подруге, без комментариев:

– Четверо с утра.

Наташа поняла ход ее мыслей, поэтому, помотав головой, уточнила:

– Да нет, санитарка новенькая. Вежливая такая. Поздоровалась со мной, а я ее не знаю:

– А, это Кира Алексеевна, мама девочки Романовой, из десятой палаты. На полставки устроилась, пока Даша будет лежать.

Наташа приподняла брови:

– Долго придется… лежать. И работать… Ну, молодец мама. Не часто вот так мамы все бросают, и сюда. А кем она работала, ну, вообще?

Вера Михайловна задумалась сама:

– Точно, не со всякой работы сорвешься вот так, вдруг. Может, такая работа, что и бросить не жалко. Да я, если честно, не спрашивала… В отделе кадров, думаю, поинтересовались трудовой книжкой.

* * *

Бобровский шел по отделению в сопровождении Сосновского. Попавшаяся навстречу Таня поздоровалась с ними и уже хотела пройти мимо, но Бобровский, глянув на девушку повнимательнее, задержал ее:

– Таня, ты к вступительным экзаменам готовишься?

– Ну да… Планомерно. Поступательно.

Бобровский похвалил серьезно:

– Молодец, – и пристально посмотрел в девичье лицо.

Таня поежилась:

– А что, Владимир Николаевич? Я в свободное от работы время. Ну, на дежурствах еще.

Абитуриентка посмотрела на Бобровского с обидой: а уроки немецкого что, забыл уже? Вообще-то, Владимир Николаевич иезуитским нравом не отличался. В большинстве случаев он говорил именно то, что хотел сказать, а намеков и аллегорий без нужды в своей устной речи не употреблял:

– Я и говорю – молодец… А вот не нравятся мне твои синяки под глазами. Ты мочу сдай-ка на анализ. Приказ.

И пошел дальше. Саша усмехнулся в кулак. А Таня от такой начальственной заботы чуть не плакала:

– Владимир Николаевич! Ну что вы меня смущаете? Как с маленькой со мной.

Бобровский обернулся:

– Ничего я тебя не смущаю. Ты мне в дочери годишься.

Несколько секунд смотрел вверх… А потом утвердительно кивнул:

– Ну да, вполне.

Чуть вдалеке, на заднем плане из подсобной комнаты с ведром и шваброй вышла Кира Алексеевна. Тихо, как тень, пошла по коридору: работы по уборке в патологии много всегда. Бобровский проводил ее взглядом…