Мария, королева Нисландии

Пока спасало то, что прибывший в первый день попадания по требованию госпожи Мерон лекарь Фертон категорически запретил Марии разговаривать, почему-то больше всего опасаясь не только возвращения жара и болезни, но и некоего «огрубления голоса». Что это за «огрубление» такое, Мария даже представить себе не могла. Зато изо всех сил пользовалась своим положением: старательно слушала все разговоры, возникающие в комнате, запоминала имена присутствующих и пыталась хоть немного понять, как жить дальше.

“Поклоны у них почти стандартные, но вот эта странная привычка прикладывать руку ладонью к сердцу скорее похожа на какой-то восточный обычай… Прически несколько вычурные, но не полностью из своих волос: они вкалывают кучу искусственных локонов с завитыми прядями. Платья дворянки шнуруют сзади, прислуга — спереди. Впрочем, и в моем мире так же было. Но вот эти странные воротники-пелерины… Что-то я даже не могу вспомнить, где у нас такое носили.”.

За ней ухаживали: в комнате постоянно присутствовала горничная, та самая Эмми, ее личная служанка. Платье у нее, кстати, было зашнуровано сзади, как у дворянки, но остальные дамы явно не считали горничную ровней себе. Кроме Эмми, в комнате днем почти постоянно толклись другие люди. Например, здесь же жила сестра Марии принцесса Лютеция со своей собственной горничной Линдой. Рядом с Лютецией всегда находилась главная гувернантка — госпожа Мерон. А также присутствовали довольно скучные пожилые тетки, которые назывались фрейлинами. Все они постоянно следовали за Лютецией, и Мария не понимала даже, есть ли у нее собственные фрейлины, или младшим принцессам такой роскоши не положено?

Рано утром приходил и читал молитву пухленький священник отец Феофаст. Днем появлялись учительницы и читали лекции скучающей Лютеции. А еще сестра Марии обедать уходила куда-то в недра дворца, но неизменно завтракала и ужинала в общей комнате.

Раз в день, после завтрака больную дочь навещала королева-мать: высокая статная женщина в роскошном тяжелом платье, затканном иногда золотом, иногда серебром, возражать которой никто не осмеливался. Только принцесса Лютеция умела слегка поныть. Так, чтобы королева смягчилась и то отменяла урок для дочери, то просто существенно сокращала его время.

Слуги и фрейлины же при виде хозяйки боялись сделать лишнее движение. Королеву-мать сопровождала собственная свита из восьми дам, одетых роскошно, но со строгими, даже скучными лицами. Ни одна из них ни разу не подала голоса, но каждая из них одобрительно кивала, соглашаясь с правительницей:

— Мадам Велерс, арифметика будущей королеве не так и нужна. Пусть лучше принцесса подольше погуляет: здоровый цвет лица важнее, — голос у королевы был резкий и не слишком приятный.

В комнату часто приходили лакеи и другие служанки, одетые попроще, чем горничные принцесс. Эти женщины не ухаживали за королевскими дочками, но занимались уборкой, чисткой и растопкой каминов и прочими бытовыми делами. Правда, все такие действия совершались или рано утром, когда Лютеция уходила куда-то на молитву, или в обед, когда исчезали вообще все, кроме бессменной Эмми.

Ночью становилось немного свободнее, и большая часть этой суеты заканчивалась. Тушили свечи. Госпожа Мерон откланивалась и желала принцессам доброй ночи. Затем Линда с еще одной девушкой помогали Лютеции раздеться. И та со словами: «Эй, ноги подбери, корова неуклюжая!» перебиралась через все еще лежащую Марию и, забрав себе пять подушек из шести, устраивалась на ночлег у стенки. Тремя подушками принцесса Лютеция брезгливо отгораживалась от больной сестры.

??????????????????????????

Как ни странно, королевский двор жил в определенном, четко выверенном ритме. За эти дни Мария научилась просыпаться одновременно со словами одной из горничных: «Доброе утро, ваши высочества.».

А вот уснуть вечером было гораздо сложнее: Марию мучил страх разоблачения. Она понимала, что лекарь мэтр Фертон вскоре разрешит ей разговаривать. И ей придется это делать, хочет она того или нет. Придется отвечать на вопросы, отдавать приказы и учиться вместе с Лютецией, которую она, младшая принцесса Мария, довольно сильно раздражала непонятно чем.

Впрочем, у Марии сложилось такое ощущение, что ее предшественницей пренебрегали вообще все, кроме горничной. Даже королева-мать ограничивалась стандартным приветствием и разговаривала о здоровье принцессы с госпожой Мерон, не пробуя узнать что-то у собственной дочери. Да и обслуга относилась к больной со спокойным вежливым равнодушием. Король-отец вообще не навестил заболевшую дочь ни разу. Впрочем, как и наследный принц.

«Конечно, королева знает, что лекарь запретил мне разговаривать, но ведь она мать! И ни разу не сделала попытки хотя бы потрогать лоб дочери. Похоже, ей на эту самую Марию наплевать. В смысле, на меня наплевать.».

Из разговоров и сплетен в комнате Мария уже знала, что в королевской семье четверо детей. Что существует какая-то принцесса Росинда, недавно выданная замуж и уехавшая в другую страну. Вторым по старшинству шел принц Эгберт, наследник престола и любимчик отца и матери. Затем принцесса Лютеция, которая для короля была «его любимой малышкой». И последней, самой младшей в семье была она сама, Мария. Принцесса, к которой царственные предки относились с полнейшим равнодушием.

Откуда и почему возникли столь неровные отношения в королевской семье, Мария не знала, но ощущала это равнодушие очень отчетливо. Единственным человеком во всем замке, который искренне беспокоился о ней, была горничная.

Эмми умывала принцессу и ставила ширму, когда Марии требовалось сходить на горшок. Приносила еду в кровать, сама кормила больную и подавала питье. Она ночевала тут же, у дверей комнаты, на выкатной кровати, рядом с горничной принцессы Лютеции, и ночью просыпалась от малейшего шороха, чтобы проверить свою госпожу. Не фрейлины или учителя, не госпожа Мерон, а именно Эмми сидела на низенькой табуреточке у изголовья кровати и кормила больную с ложечки, а потом развлекала Марию беседой. Когда она отдыхала — было совершенно непонятно.

Именно с ней, с этой добродушной служанкой, Мария впервые рискнула заговорить шепотом и успела понять, что беседует на местном языке так же легко, как дома говорила на русском. Хотя Эмми каждый раз охала и говорила: «Тише, ваше высочество, тише! Лекарь вам разговаривать не велел!», но многословно и подробно на все вопросы отвечала, иногда увлекаясь и уводя нить повествования в сторону.

Впрочем, Мария не возражала против таких ответвлений беседы: они давали ей все больше и больше представлений об окружающем мире. Тем более что день ото дня кашель становился все тише и тише.

Глава 6

Наконец этот день настал: лекарь мэтр Фертон, посмотрев горло Марии, важно пощупал пульс и торжественно объявил, что их высочеству дозволяется разговаривать утром и немного вечером.

— Не перетруждайтесь, принцесса! И вам все еще нельзя вставать! Но благодаря моему искусству вы вскоре поправитесь окончательно! Сегодня днем вам принесут новый укрепляющий декокт, он полностью восстановит ваши силы, ваше высочество! — лекарь говорил громко, как бы немного в сторону, чтобы его слышали все, находящиеся в комнате люди. Этакая рекламная акция, на которую никто из присутствующих не обратил внимания. Он поклонился, сохраняя важный вид, затем отвесил еще один поклон в сторону принцессы Лютеции, которая не удостоила мэтра даже ответным кивком, и удалился, пообещав лично доложить королеве о состоянии здоровья Марии.