Мартовские колокола

Судя по поведению гостей, они бывали здесь уже не в первый раз; во всяком случае, тот, четвёртый, незнакомый, уверено вёл спутников именно к этой халупе. Здесь, в лесу, Сёмке было уже труднее скрываться; пришлось отстать от четвёрки шагов на сто и наблюдать за ними издали.

Так мальчик и довёл своих клиентов до самой постройки — и, притаившись в кустах на другой стороне поляны, принялся наблюдать.

Сначала все четверо зашли в сараюшку; малое время спустя, трое их них вышли наружу и поспешно отдалились, пристроившись за стволом огромного дуба, будто нарочно росшего шагах в двадцати от хибары. Там они и принялись ждать, негромко переговариваясь и время от времени кидая взгляды на избенку.

Еще подбираясь к поляне вслед за «подследственными» Сёмка исхитрился заметить, что в стенах развалюхи имелись подслеповатые окошки; одно из них и выходило как раз на сторону, противоположную той, с которой рос дуб. Так что, подождав немного и убедившись что незнакомый господин («Жжёный» — как назвал его для Себя Сёмка; лицо незнакомца было покрыто пятнами, будто огромными оспинами, будто зажившими ожогами), обосновался в строении надолго, мальчик решил заглянуть в окошко — благо трое других «бомбистов увидеть его никак не могли».

Сказано–сделано, и Сёмка крадучись, обогнул полянку и подобрался к халупе. Ему повезло — «Жжёный» так и не вышел наружу, а никто из троих оставшихся, в свою очередь, его не побеспокоил. Но, стоило Сёмке подобраться к окошку и заглянуть…

Первое, что увидел мальчик, придя в себя — лицо Лопаткина, склонившееся над ним. Сёмка лежал на земле; в голове низко, протяжно гудело, глаза заливала какая–то липкая гадость. Всё, что он сумел вспомнить — это страшный удар, вспышка, и он летит спиной вперёд назад в кусты…

Виктор с Лопаткиным вытащили его из кустов; Дрон сорвался куда–то (решил осмотреть, нет ли тут кого–то еще, запоздало сообразил Сёмка), а Владимир, тем временем, сунул в зубы мальчику горлышко металлической фляжки. Сёмка инстинктивно глотнул и зашёлся в кашле — во фляжке оказался коньяк. По словам мальчика, он заметил только, чо на месте хибары дымились какие–то обугленные доски — и всё. Потом его расспрашивали — не добившись, впрочем, особого толку. Сёмка, хоть и был контужен взрывом, головы не потерял и умело валял дурака, прикидываясь пастушком из лежащей неподалёку деревни, который случайно забрёл на полянку в поисках отбившейся от стада тёлки — да и угодил на беду под взрыв…

Ему поверили — а что ещё им, собственно, оставалось? Студент Лопаткин даже порывался отвести мальчика домой, но Сёмка немедленно сочинил насчёт «тятиной кумы, которая живёт в Бутырках с тамошним фершалом», и к которой его и надо непременно доставить.

Выдумка, видимо, оказалась убедительна — Сёмку довезли на извозчике (он, оказывается, ждал седоков недалеко от того места, где те сошли по дороге сюда) до самых Бутырок, где они и расстался с о своими невольными спасителями.

Более всего Сёмка сетовал, что так и не успел разобрать, что было в той хибарке: по его словам, «бонба подзорвалась», когда он был шагах в пяти от заветного окошка.

* * *

— Возьмите. — скорбно сказал студент Лопаткин. — Это всё, что осталось нам на память о нашем погибшем товарище.

Виктор слегка пожал плечами, но принял смятую бумажку, развернул и пробежал первую строку:

«Обращение к революционной молодежи России: пламенным продолжателям нашего дела….»

«Пафос, пафос…» — он скомкал бумажку и щелкнул зажигалкой.

— Что вы делаете? — встрепенулся Лопаткин. — Это же исторический документ… память!

— Это, прежде всего, компромат, дорогой мой Владимир. — недовольно буркнул в ответ Виктор. — И если нас загребут с этим «посланием» — то придётся отвечать на очень неприятные вопросы. Я даже не говорю о явно антиправительственном содержании этого документа — как вы, скажите на милость, объясните жандармам, что у вас оказалось предсмертное письмо человека, взорвавшегося на собственной бомбе?

— Но мы же должны… — пытался, было, возражать, студент, но натолкнувшись на ироничный взгляд Виктора только и смог пробормотать: — Простите, да, вы, конечно правы… конспирация…

— … и еще раз конспирация! Тогда всё и будет в порядке. Удивляюсь я вам порой, господин бомбист — как вообще вы ухитряетесь до сих пор ходить на свободе, оставаясь таким идеалистом? И бомбы–то вы в шляпных картонках носите, и в совпадения случайные верите — прямо как романтическая гимназистка…

— Но тот мальчик наверняка оказался на поляне совершенно случайно! — запротестовал Лопаткин. — И потом — вы видели, какие у него светлые, хорошие, честные глаза? В конце концов, ради таких детей мы и хотим сделать Россию страной свободы!

— Не спорю. — кивнул собеседник. — Но пока мы этого еще не сделали — советую вам видеть в каждом встреченном человеке шпика, а в каждой подобной «случайности» — хитрую комбинацию жандармов. Тогда, глядишь, и правда доживете до этой… свободы.

— Владимира передёрнуло — тон, с которым была произнесены последние слова, явно его покоробили.

— Перегибаю я что–то, — понял Виктор. — заигрался в нашего партайгеноссе Геночку. Не надо забывать — это мы, дети насквозь циничного века, а они тут — сплошь романтики и энтузиасты…

— Да вы не переживайте так, Володя. — постарался он сгладить впечатление, произведённое на собеседника. — Я целиком и полностью разделяю ваш революционный пыл. Но, поверьте — опыт тех лет, что разделяют нас, те горькие уроки, которые получили борцы за свободу за это время, дают мне право…

— Витюха, Вован! — через площадь, уворачиваясь от извозчиков, к ним бежал Дрон. Они расстались пару часов назад, когда подозрительный мальчишка слез с пролётки, буркнул: «Спасибо, дяденьки, век Бога молить за вас буду!» — и скрылся в палисадниках Бутырок. Дрон, ни слова не говоря, соскочил и бросился вслед за ним. Получасом позже он вышел на связь, буркнул что–то неразборчиво и велел ждать его на Лубянке, у извозчичьей биржи, возле угла Большой Мясницкой. Гости уже прилично ориентировались в старой Москве, а потому Виктор добрался до условленного места даже не прибегая к помощи Володи Лопаткина. Впрочем, заблудиться тут было мудрено; чтобы не найти крупнейшую в городе биржу извозчиков, надо было одновременно лишиться и зрения, и слуха и обоняния.

Впрочем, сейчас «бригадовцам» было не до того, чтобы любоваться городским пейзажем статридцатилетней давности.

— Так, значит, шпик? — покачал головой Виктор. — Надо же… я как знал! Ну что, Володенька, глаза, говорите, светлые, честные? Убедились теперь? В нашем деле случайности крайне вредны для здоровья!

Лопаткин подавленно молчал. А Дрон тем временем Дрон сообщил, что давешний «пастушок», только расставшись со «спасителями» взял в соседнем переулке извозчика (что само по себе было фактом из ряда вон выходящим) и, не теряя ни минуты, направился в самый центр города, на Никольскую. Там он отпустил экипаж и, не медля ни секунды, заскочил в лавчонку с вывеской «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам». Оттуда юный филер выбрался только через четверть часа; сопровождал его ни кто иной, как хорошо известный «бригадовцам» Яша — сыщик–любитель, помощник их новых противников, личность пронырливая и со всех сторон крайне опасная.

Выводы, увы, были самые неутешительные — поганец Яша с помощью своих агентов ухитрился выследить их — да так основательно, что посла своего шпика даже на испытания гремучего студня, которое провалилось с таким грохотом. Впрочем, почему это провалилось? Опасное вещество продемонстрировало, что может взрываться с достаточной разрушительной силой, а что до погибшего химика… в конце концов, «древо свободы надо время от времени орошать кровью патриотов» [34] , не так ли?

34

Приписывается Томасу Джефферсону 3–му президенту США, одному из отцов–основателей.