Марусина заимка

Он схватил голову руками, и несколько секунд прошло в молчании. Наша избушка все продолжала вздрагивать, но ровный гул прекратился: опять послышались толчки, и мне положительно казалось, будто там, над рекой, лесом и ущельями, размеренно шагал кто-то огромный и тяжелый...

– Да встаньте же, наконец, вы... негодяй!
– крикнул вдруг Игнатович с дикой враждой.
– Ведь мы с вами убили человека. Пон-нимаете ли вы, себялюбивое животное! Хозяин, вставай... Зови всех... Господи боже!.. Что делать, что теперь делать?..

В освещенном пространстве около камина появилось испуганное лицо нашего хозяина. Уже с минуту он шевелился, прислушиваясь к непонятному и тревожному разговору незнакомых проезжих людей, упоминающих об убийстве. И теперь, все еще полусонный, испуганный не столько, вероятно, словами, сколько дикой энергией, звучавшей в голосе почти помешанного человека, он быстро вскочил и стал напяливать на себя верхнюю одежду. Потом, не говоря ни слова, он открыл дверь и вышел в темноту. Ямщик, привезший нас, тоже проснулся, зевнул, сошел с своего места и подбросил поленьев в камин... Он, видимо, совсем не понимал, в чем дело. В углу заплакал ребенок, и послышался успокаивающий его женский голос.

Все это навсегда врезалось мне в память, и никогда не забыть мне этой ужасной ночи, темной избушки с тихо набиравшимся в нее народом и этого протяжного гула снаружи. Знаете, порой есть что-то изумительно сознательное в голосах природы... Особенно, когда она грозит...

VI

– Послушайте, может быть, вы все-таки доскажете, что было дальше?
– спросил я через некоторое время, видя, что мой спутник задумался и как будто забыл о своем рассказе, глядя прямо перед собой на освещенные солнцем горы нашего берега. Реки с ледоходом теперь не было видно. Мы ехали лугом, впереди плелись мои спутники, о чем-то весело балагуря с своим ямщиком.

– Да, простите, пожалуйста!..
– заговорил рассказчик.
– Я задумался. Это очень тяжелые воспоминания, но... конечно, я доскажу... остановился я на том, что...

– Что в избу стали набираться ямщики, которых, вероятно, созвал хозяин.

– Да, да, конечно... Хозяин созвал их чуть не всех, думая, что в самом деле надо будет вязать убийц. Ямщики входили робко, зевая, крестясь, и жались к сторонке, оставляя вокруг нас пустое пространство. Скоро в углу около дверей образовалась темная куча людей, лица которых с любопытством и испугом тянулись из-за плечей стоявших впереди, глядя в нашу сторону. Последним явился староста с десятскими. Перекрестясь на икону, он резко ступил прямо к нам и заговорил грубо, очевидно стараясь ободрить и себя, и станочников:

– Ну, что такое набедокурили? Винуйтесь богу, великому государю...

Однако, когда я стал разъяснять, в чем дело, в избе постепенно водворялось что-то вроде разочарования. Этим людям жилось всегда так холодно, а мой рассказ, правда бессвязный и сбивчивый, не облекался для них тем захватывающим, трагическим смыслом, какой он имел теперь для нас. Где-то в углу послышался даже смех.

– Да это Митрохин, поселенец!
– сказал кто-то.

– Верно, он... Недели, сказывают, уж три плетется с приисков. Надоели нам...

– И верно, - вставил свое замечание привезший нас ямщик.
– У нас на станке третьего дня был. Лошадь просил. Свезите, говорит, христа ради, ноги не ходят.

– Ну, что ж не дали?
– спросил староста сурово.

– Надоело уж нам возить-то их. Да и бумаги нет...
– ответил ямщик, отворачиваясь.
– Была бы бумага или бы к нам привезли его, а то пешком же пришел... Как люди, так и мы...

– Пешком пришел! Умные! То, чай, тепло было, а тут, видишь, сивер. Застынет теперь, - заседатель с доктором, небось, пешком не придут... Возить же доведется... А вы, господа, что народ зря булгачите?.. Ночное дело...

– У него теплина была (костер), - вставил ямщик в виде оправдания.

– Как же зря, - сказал я, чувствуя, что почва у нас начинает ускользать.
– Ведь человек замерзнет... Надо помочь.

– Как поможешь?.. Ежели бог сохранит, придет, дальше свезем... Почто, Тимофей, не подобрал его?
– обратился он опять к нашему ямщику.

– Где посадил бы я? Сани махоньки, сам околел...

– Верно и то... Трое ехали... Что ж теперь делать? Теплина была, так, может, господь упасет...

– Постойте, - крикнул я с тоской.
– Нельзя же этак... Ведь в эту минуту, может быть, человек умирает... Слышите, что делается...

На мгновение водворилась тишина, - и опять со двора слышны были удары, точно кто размеренно и с промежутками толок что-то в ступе. И по временам воображение примешивало к этому стоны... Это доносился, вероятно, звенящий гул лесных верхушек или, может быть, на реке трескался лед.

В избе послышались вздохи. Тем не менее, дверь открывалась. Ямщики начинали понемногу выходить.

– Спаси господи!
– прошептал кто-то, и чей-то другой голос прибавил резко:

– Сами тоже стынем... Зима не пройдет, чтобы на ближних станках не застыл человек, а то двое. Перегон у нас лютый!

– Третий год - Федька в этом же лесу застыл.

– В прошлом годе баба с мальчонком.

– А у меня мнук не застыл, что ли?
– злобно выкрикнул в толпе какой-то старик.

– Этому ветру почта не ходит, - опять сказал наш ямщик.

Двери скрипнули еще и еще... Народу убывало.

– Постойте, - сказал я в отчаянии.
– Возьмите деньги, что ли! Десять рублей, - кто согласится поехать со мною...

В это время мой взгляд упал на лицо Игнатовича, безмолвно сидевшего на скамье у стола с совершенно помертвевшим лицом, и мне стало вдруг как-то жутко. Голос мой сорвался...

Помню, что в эту минуту староста с внезапным участием взглянул мне в лицо и сделал движение...

– Двадцать, тридцать, все, что у нас есть!
– сказал я, почти задыхаясь от волнения...

– Стойте, - крикнул староста своим грубо-решительным голосом, от которого толпа ямщиков сразу остановилась.
– Никто не уходите! Слышите, люди деньги дают, а и без денег все одно надо бы. Верно, что грех!.. Надо бога вспомнить! Ну, чья очередь? Говорите, старики!..

Толпа отхлынула от порога к середине избы... Староста стоял рядом со мною, и я теперь не сводил с него глаз. Это был мужик средних лет, рослый, смуглый, с грубыми, но приятными чертами лица и глубокими черными глазами. В них виднелась решительность и как будто забота.