Маскавская Мекка

Кирьян начал толкать его к двери, а Твердунин упирался и тянул назад, потому что ему хотелось объяснить ей, что жизнь его до этого вечера шла зря, а теперь, наконец, обрела смысл, — но стало темно, а под ногами зачавкало. Они шли медленно, то и дело останавливаясь, потому что Твердунин все куда-то рвался, и Кирьяну приходилось держать его за грудки. Было скользко, и в третий раз Игнатий Михайлович упал возле самого крыльца, шумно расплескав большую лужу, которая, впрочем, немедленно пополнилась, поскольку дождь хлестал не переставая.

Дверь распахнулась перед ним, опалив светом, и он сказал, в изумлении обнаружив перед собой Шурочкино лицо:

— Са… са…

Она ахнула, прижимая ладони к щекам.

— Сапоги, — выговорил Твердунин.

Александра Васильевна взвизгнула, сорвала с него эти проклятые сапоги и, размахнувшись, хлестанула по морде голенищами со всей силой бушующего в ней смятения.

Маскав, четверг. Игра

Гекатей Агорянин, знаменитый тем, что на циновках его убогой хижины побывали все знатные женщины Милета, утверждал, что сон есть преддверие смерти, а пробуждение сродни появлению на свет — почему его и следует всякий раз отмечать радостными возлияниями. Фарух Бозори, мавераннахрский поэт и философ XII века, называл сны мыслями ангелов, полагая, что спящий стоит несколько ближе к Богу, нежели бодрствующий. Его современник, францисканский монах Вильгельм Галлиец, напротив, не исключал возможного участия сатаны в делах сна и призывал взыскующих спасения бодрствовать доколе возможно, а уж если спать, то непременно крепко стиснув зубами вервие, привязанное к большому пальцу левой ноги — дабы при первых же признаках беспокойства, причиняемого душе близостью нечистого, христианин, от ужаса мотающий во сне головой, пробуждал бы сам себя к посту и молитве. Наконец, Ли Циун, один из придворных философов эпохи второго или третьего колена династии Хань, оставивший наиболее значительный след в виде исторических записок и фундаментальной «Книги изъятий», объяснял сон временным возобладанием в человеке женского начала над мужским, каковое приводит к замедлению дыхания и невозможности деятельного участия в событиях, протекающих перед глазами спящего.

Каждый из них нашел бы сейчас своим словам неоспоримые подтверждения: происходящее напоминало сон, и невозможно было понять, какими силами этот сон навеян — темными зла или светлыми блага.

Пестро разодетая публика заполняла Письменный зал. Его причудливые стены, сходящиеся к своду в форме тюркского колпака-куляха, были испещрены золотыми письменами стиля насталик и украшены множеством мелких светильников, напоминающих цветы верблюжьей колючки.

Над сияющим подиумом клубились полупрозрачные облака. Каждую секунду в них что-то бесшумно взрывалось, распространяя радужные волны ослепительного света. Пульсирующая пучина идеоскопа беспрестанно плавилась и преображалась: вспыхивал и распускался розовый бутон… ему на смену появлялся клубок разноцветных шнуров… спутанная горсть лоснящихся червей… теперь множество тонких пальцев, ломающих друг друга… Зыбкая, как отражение в расплавленном золоте, она бесконечно меняла облик, порождая все новые и новые картины: образы мгновенно воздымались, как волшебные дворцы Аладдина, и тут же рушились, а на их место накатывали другие.

То и дело в самой сердцевине, в тугом сгустке скрученного света мелькало что-то вполне узнаваемое — лицо, рука, женская фигура, — и пропадало так быстро, что успевало оставить на сетчатке глаза не отпечаток, но всего лишь смутную догадку о нем, а в душе — щемящее чувство несбыточности и тревоги: только абрис, только мимолетный росчерк, мгновенно уступающий место чему-то другому… Объемный экран идеоскопа кипел, будто первобытная бездна, в которой рождалось, умирало и снова появлялось на свет все, что лишь когда-то в будущем должно было обрести устойчивые формы.

— Господа! Господа!

Сутулый, седой и плешивый старик в клетчатом пиджаке и синих джинсах, заправленных в красные сапоги-казаки, при начале церемонии с некоторым трудом взошедший на подиум в сопровождении двух ливрейных служителей, раздраженно пощелкал пальцами, привлекая внимание.

— Так не пойдет, господа! Это хаос, сумятица! Давайте сосредоточимся, иначе не будет никакого толка! Вообще, я вижу, что тема «жизнь» оказалась для нас слишком сложной. Я хочу предложить другую тему. Передохните минутку, господа.

Идеоскоп потускнел. Найденов сдвинул с висков теплые пятаки контактеров, державшиеся, как наушники, на металлической дужке, и повесил на шею.

Присутствующие загомонили, смеясь и переговариваясь.

— В прошлый раз был «караван», — сказал господин в смокинге своей одетой в какую-то несущественную паутинку даме. — Представляешь, получилось. Даже звук появился. — И он фальшиво запел, помахивая узким бокалом с остатками шампанского: — Э-э-э-э, сорбо-о-о-о-н, охиста ро-о-о-о-он… к'ороми джо-о-о-онам мерава-а-а-а-ад!..

— Замолчи, дусик, — несколько раздраженно отозвалась красавица, с последним словом окинув стоящего рядом Найденова мимолетным взглядом. Кровь в жилах стынет от твоего пения… Где вино? Долго еще ждать? У меня в горле пересохло.

— Я же не фокусник, дорогая, — заметил господин.

— Не фокусник, — удовлетворенно повторила она, как будто найдя наконец подтверждение своим давним догадкам. — Другой бы ради меня всех здесь на уши поставил, а он говорит — не фокусник.

И безнадежно махнула рукой, отворачиваясь.

— Господа, внимание! — сказал старик. — Передохнули? Продолжим.

В такт его словам экран идеоскопа волновался и вспыхивал.

— А-а-а-а-а!.. — нестройно отозвался зал.

— Я предлагаю следующую тему… — Старик распахнул объятия и негромко выкрикнул: — Счастье!

Зал загомонил.

— Счастье? — недовольно переспросила красавица в паутинке. — Ну странный какой-то. То «жизнь», то «счастье». Опять ничего не выйдет.

— Да ладно тебе, — примирительно сказал кавалер.

— Да, вот именно: счастье! — повторил старик. Сунув руки в карманы тесных джинсов, он прошелся по блестящему подиуму, по-блатному поигрывая плечами кургузого пиджачка. — Я вижу, кое-кто недоумевает… Но, господа, это же гораздо интереснее… не правда ли? Кой толк воображать вещи простые? Я уверен, что закажи я вам… ну, допустим, огурец… а? Ведь не было бы никаких проблем, верно? Вылупился бы немедленно!

— Соленый? — крикнул кто-то из дальнего угла явно нетрезвым голосом и зареготал.

— А что, недурная мысль, — заметил господин в смокинге. — Счастье. Хм. Довольно любопытно…

— Счастье! — фыркнула дама. — Что за глупость? Счастье! Да как я могу вообразить счастье, если знать не знаю, что это такое! Откуда мне знать, что такое счастье?

Предложение насчет «счастья» оживило не только эту пару. Все присутствующие активно переговаривались.

— Ничего себе, — возмутился господин в смокинге. Было похоже, что последняя фраза задела его всерьез. — Это ты-то не знаешь? Что же тогда другие?

— При чем тут другие? Другие вон как живут… а я? Ты глаза-то разуй, дусик.

— Катается как сыр в масле — и все туда же, — раздраженно сказал он. Не знает, что такое счастье. Побойся бога! Да если б не я, ты бы…

— Катает он меня! Копейки лишней не выпросишь! Из-за каждой сотни унижаться! Из-за каждой тряпки!.. — Сердито топнула ножкой в золоченом башмаке и крикнула: — Цезарь, давайте другое! Слышите? Давайте как в прошлый раз, попроще!

— Это кто там? — удивился Цезарь Топоруков, всматриваясь в зал. Вероника, это вы там буяните? Да ладно вам, киска. Нет, нет. Решено. Попытка не пытка. Главное в этом деле — сосредоточенность. Начинаем. Итак — счастье. Прошу вас, господа!

Идеоскоп полыхнул, колыхаясь над головами пульсирующим сгустком пунцового света.

Найденов вернул дугу на место. Контактеры были теплыми. Счастье? И правда, странная тема — счастье. Что такое счастье? Разве можно вообразить счастье? Нет, не представишь. Вообще, что они тянут с этим идеоскопом… уже сорок минут идеоскоп да идеоскоп, а когда же лотерея? Игрушка, конечно, интересная, ничего не скажешь… Гриневецкий ставил перед собой задачу создать прибор для нужд психиатрии, позволяющий визуализировать образы, возникающие в мозгу пациента. Идеоскоп принес ему Нобелевку. А само устройство по мере усовершенствования пошло в народ — стало использоваться в качестве средства развлечения. Желающие надевают контактеры. В объемном экране появляется изображение. Если участники сеанса думают о разном, наблюдается цветовой хаос. Если стремятся вообразить одно и то же возникает интегральное изображение воображаемого. Огурец — так огурец: как сумма наших представлений об огурцах. Счастье — так счастье. Понятно, что огурец было бы проще. А счастье?.. счастье… как его представить?