Мать Печора (Трилогия)

Как гуси загоготали мы, всю печаль забыли. Выбежали мы на льдину, пробуем, можно ли переезжать. Ну, видим: коли нас лед держит, так и оленей понесет. Олень - он не хуже человека путь под ногой чует.

Как по мосту проскочили мы Нерчиту прямо на санях, без распряжки, да тут же, на берегу, и огнище развели. На радостях хоть пир пировать готовы.

Не успели мы чайник скипятить, слышим - река загремела, будто каленых каменьев в воду набросали. Наш мостик тряхнуло и круто понесло по быстери.

– Прощайте!
– кричим мы льдинам.
– Спасибо, что нас дождались!

Раздернуло затор по всей реке, льдинка льдинку догоняет. И вот на том месте, по которому мы только что поехали, смотрим, чистая синяя вода, будто лед тут никогда и не был.

Все мы к Сявте рвались, да сила не в нас была, а в оленях. Стоим мы, с ноги на ногу переступаем да на олешек посматриваем. Ходят они - к земле пригибаются, ноги у них заплетаются. Едят олени с жадностью, а отдыхать им еще больше охота. С часок отдохнули и опять за еду взялись.

Еда у оленей в эту пору скудная - ягель по варюям да почки на кустах мелкоярника. Ягель - это мох, иногда сероватый, иногда синевой отдает, иногда чисто-серебряный, даже блестит. Растет он гнездами да кучками, в каждом гнезде много-много ягелинок, и каждая ягелинка как из серебра вылита. И диву даешься: как это от сухого мха набирает олень и силу свою, и резвость, и красу?

Снова мы варим мясо в Мартыновом котле. Кладем мы килограмма четыре оленьего мяса и кипятим до той поры, пока оно нашим зубам поддаваться начнет. Олень был измученный да и немолодой, и мясо варилось долго. Зато суп получился наварный да крепкий. С дороги выпьешь кружку супа - как вино по жилкам загуляет. А кончаем одним и тем же третьим блюдом - чаем.

6

После сытного обеда все спать завалились. А у меня ноги любят побродить по тундре, глаза охочи посмотреть, норовят весь белый свет охватить. Я и прежде, на путине, - только к берегу пристали - тороплюсь впереди других в тундру забежать. Не успеешь выйти, смотришь - утку или куропатку с гнезда согнала, а там яички лежат одно к одному. Гнезда два-три найду - полный подол яиц в лодку тащу.

Вот и теперь на ту же охоту иду. Издали тундра будто неживая, а шаг ступишь - везде на что-нибудь живое натолкнешься. Вот вижу - куропоть помалу перелетывает, совсем близко подпустит - и снова на десяток шагов отлетит. И видно мне, что голова и шея у куроптя красным перьем покрылись.

– Комаров, - говорю, - ждешь, красный накомарник надел?

Иду я вниз вдоль Нерчиты, к тому месту, против которого мы в первый раз к реке выехали и где уток да гусей видели.

"Не иначе, - думаю, - там гнезда должны быть".

Гуси да лебеди раньше всей тундровой птицы яйца высиживать начинают. Часто, когда они еще летят, яйцо уже торопит матку садиться да гнездо вить. А гуси свое место знают и раньше времени где попало не садятся. Где-нибудь возле речных заплесков матка выбросит яйцо в каком-нибудь беспутном месте да тут его и оставит, сама дальше летит. Пролежит это выметное яйцо до той поры, пока человек ли подымет, зверь ли растопчет, птица ли расклюет. И не даст то яйцо ни роду, ни племени.

Иду я и заглядываю в каждый кустик, в травяные места: нет ли тут гусиного или уточьего гнезда? Печорская наша пословица говорит: "Чего ищешь, то и найдешь, чего нальешь, то и выпьешь". И тут мне долго искать не пришлось. Набрела я сначала на гусиное гнездо. Шагов за двадцать от меня встрепенулась и поднялась пара гусей - казак и матка. Вдвоем они загоготали да крыльями так зашумели, что я вздрогнула.

Попуталась я еще немножко в кустиках да в траве и доискалась до гусиного гнезда. В чистой траве сплетено из травы же, вперемешку с пухом, гнездо. И мягко в нем, как в перине, и тепло: от земли никакой холод не пройдет. На Печоре у нас вместе с яйцами берут и весь гнездный пух. Этот пух самый дорогой, самые мягкие подушки из него выходят. А еще гнездный пух идет нашим бабкам-знахаркам: смочат они его гарным маслом и к нарывам, как компресс, прикладывают. Вата, если ее смочить маслом, отвердеет, а пух так и останется мягким. Пух я не взяла: ни к чему он мне в дороге, да и гусей жалко. Садить сюда они яйца больше не будут, но пухом готовым для нового гнезда все-таки попользуются. А полдесятка гусиных яиц, белых, как куриные, только крупнее - это моя добыча.

За долгий вешний день я набродиться и выспаться успела. А к вечеру подул свежий ветер, нанес с моря пургу. В тундре всегда так: днем пригреет, а ночью снегом порошит. У нас в Нижнепечорье бывает, что и в июле пургу наносит.

Ночью Мартын снова заторопил нас. Заюрковали** мы олешек, запрягли и поехали. Отдохнувшие олени по свежему снежку нас побойчей потащили. Оставили мы за собой Нерчиту, даже назад не оглянулись. Через полчаса езды Мартын остановился и зовет всех нас к себе. Подходим, а он на землю показывает:

– Медведь, - говорит.

Смотрим и видим - поперек нашего пути по белому снегу идет свежий медвежий след.

– Совсем сейчас прошел, - говорит Петря.

Медведь в тундре мельче лесного, а такой же бурый. Просыпается он весной, как только теплые дна придут, и начинает бродяжничать. К весне он облезет, шерсть почти серой сделается, сам худой, голодный, сердитый. И люди в эту пору остерегаются медведя.

По утреннику да после пурги мы ехали и радовались: по такой погоде дорога скоро убывает.

По болотам едем - вода на них тоненьким ледком подернута. Сначала и хорошо было ехать, а пришло настоящее утро, солнце поднялось - ледок не стал держать оленей. На каждом шагу олени проступаются, и лед им ноги режеть.

Потом тундра стала суше, но холмистей. Взволновалась она, как море в свежий ветер, заколыхалась горбами да холмами, зарябила сопочками. Вот и едем мы с горба на горб. Поверху едем - солнце перед глазами, снег блестит нестерпимо, весна в полную пору. Спустимся с горба в ложбину - и солнце скроется, и сумрачней станет, и зазимками пахнет. Без конца шли горбы, и ни одному нет названия - за все века никто не удосужился имя им дать.

Спустились мы с одного горба и видим - дорогу нам ручей пересек. Воды в него много нагнало, вот он и расшумелся, как добрый жеребец, несется да ржет. Глядеть на него - и то страх берет, а нам одолевать его надо. Вперед ехать трудно и назад тяжело. Первый Петря поехал. Меня он оставил на берегу, чтобы налегке путь-дорогу изведать. Встал Петря стоймя на сани и погнал оленей в воду. И видим мы, что вода в ручье и неглубокая, с метр, а под водой жидкий снег. Оленям и плыть нельзя, и брести неможно - ноги в снег уходят, как в глине вязнут. А вода той порой с санями воюет, вот-вот перевернет. Много раз останавливались у Петри олени, а все же выскочили на другой берег.

По готовому проследью и все другие потянулись через ручей. Остались только мы с Мартыном. Он взял на прицеп к своим саням еще упряжку оленей и на вторые сани сложил весь свой багаж, а мне велел на самый верх забраться, чтобы не подмокнуть. Поехал Мартын, а я в багаж вцепилась, держусь крепко. Снег под водой, наверно, был уже здоров размят да растоптан. И вот один полоз у моих саней осел вниз в подводном снегу, сани накренились, а потом и вовсе перевернулись.

И сползла я с вещей, как с горки скатилась, в воду. Поймала я одной рукой вязку, которой были вещи привязаны, и держусь, а водой меня полощет. Ручей так и наскакивает на меня, от вязки отрывает. Вода под малицу до плеч налилась, и повернуться мне в этой одежде неможно. Пока люди помогать спохватились, я досыта ледяной воды нахлебалась. Да и на помощь ко мне враз не бросишься. С другого берега олени в поду не идут, а Мартыновы олени оторвались от моих саней и оставили меня одну. Первым подъехал Илья, вскочил на Мартынов багаж и оттуда меня за вязку вытянул сначала на свои нарты, а потом и на берег.