Мать Печора (Трилогия)

Леонтьев и Саша побежали лодку догонять. Говорят:

– Где-нибудь прибьет же ее к берегу. Волной не зальет, так все цело будет.

А волна расходилась, забелела, ветер с головы волосы рвет, только что с ног не валит.

– Неужели это от моря вода прошла?
– спрашивает Ия Николаевна.

– Нет, - говорю, - это вода верховка. В горах недельный дождь прошел, вот воды речками и нагнало. То мы по сухой воде маялись, а теперь, пожалуй, воде не рады будем.

Вдоль по реке рвал пену с волн и подымал, как копоть, низовой ветер-дольняк. Он пригибал к земле матерые кусты, обламывал ветки, обрывал листья, - вот-вот, думаешь, корень из земли вырвет. А по небу, как морские волны, неслись без остановки легкие, проворные облака.

По очереди выходили мы с начальницей из палатки и смотрели, не плывет ли наш корабль с моря. А корабля нашего все нет, и корабельщиков не видно. Залило водой все кошки песчаные, выпрямило все кривляки, и за широкой водой видны только кусты. Смотрю я, как ветер их к земле приклоняет, к воде пригибает, и вижу - вдоль берега плывет снизу к нам большой куст ольшаника. Протерла я глаза, - нет, все равно плывет. Только когда увидела я из-за этого куста голову Леонтьева, распоняла, что куст стоит на лодке заместо паруса. Ветром возле берега воду кверху гонит, да зеленый парус больше того помогает, - вот и летит наша легкая шлюпочка, будто стрела каленая из тугого лука. Леонтьев едва управляется, шестом лодку от сухого берега отворачивает, а то она только-только дном воду хватает, где ветром чуть-чуть накренит - всю донницу видно.

А посередке лежит на мешках Саша и нам улыбается. В ту же минуту подбежала наша лодка-самоходка к самой палатке и с разбегу выскочила на сухой песок.

– Все цело, - докладывает Леонтьев начальнице.
– Прибило ее ветром-боковиком под крутой привалок к тому берегу, и стоит она там, как на якоре.

До вечерней зари пронесся вихорь перелетный и стих. В гору ли он пал, в море ли утонул, а только на землю и на небо пришло перетишье. Облака разошлись, только кое-где остались редкие пластины, да и те заиграли на солнце, будто веселые глаза открыли. А внизу заря зацвела. И все небо как голубая кашемировая шаль с расписной каймой.

2

Еще в Воркуте мы слышали, что есть на Коротайке, повыше Сарамбая, заготовительный пункт и что живет там какой-то Спиридон. Говорили про Спиридона люди, что он везде бывал и все видал, все тундры обходил да объездил.

Вот мы и следили, как бы Спиридонов дом не проплыть.

Плыли мы на этот раз смело: водой все кошки стопило, где хочешь поезжай. Саша лодку ведет - песни поет, а Леонтьеву да начальнице не до песен: они ведрами из лодок воду выливают.

Берега на этот раз пошли низкие, одна тундра, без песков и камешков.

– Ничего интересного нет, - вздыхает начальница.

– Зато, - говорю, - нам теперь росомашьими скачками вперед скакать можно.

И все же Ия Николаевна где только увидит сопочку, хоть далеко от берега, - не проплывет мимо, а велит к берегу пристать и бредет туда через болота с Леонтьевым или с Сашей за образцами.

Через два или три дня после наводнения увидели мы впереди, на высоком левом берегу, какой-то дом.

– Не иначе Спиридонов дворец, - говорю.

– Заготовительный пункт, - соглашается начальница и объясняет: Видишь, как раз тут две речки в Коротайку впадают: Париденя-Яга и Ярей-Ю. Они у меня и по карте значатся.

– Ты лучше смотри, - говорю, - вот тут и третья речка.

В самом деле - три речки, как три сестры тройняшки, выбежали к нашей Коротайке в полной воде купаться. Ахает Ия Николаевна, то на речки, то на карту смотрит и глазам своим не верит. До той поры она проахала, пока мы к самому угору под Спиридонов дом подплыли. Вытащили мы лодки вместе с грузом на сухой берег, поднялись на угор. Недалеко от дома дымили два чума, возле них бродил и щипал мох молодой олешек.

Дом Спиридона почернел от годов, пазы зеленой плесенью покрылись, а на плесени красные лишайники. Возле дома были сложены нарты, стояло большое точило своеручной тески с деревянной осью и ручкой. В стороне притулилась к берегу черная баня, а в другой стороне - большой по здешним местам склад, не меньше дома.

Зашли мы в дом. Передняя половина на две комнаты перегорожена, а в задней сени и кухня. У стола за самоваром Спиридон со своей старухой сидят.

Поздоровались мы.

– Здравствуйте, гости! Проходите, не осудите. У нас на Печоре говорят: из-за доброго гостя всем хорошо.

– Остановиться у вас можно?
– спрашивает Ия Николаевна.

– У Спиридона ни для кого запора нет: для того и двери просечены, чтобы люди заходили. И на хлеб едока и на печь седока - всех могу принять.

Да тут же нас и за чай усадил. Осмотрелась я, вижу - в избе у Спиридона стены ничем не украшены, только из переднего угла угодники смотрят. И сам Спиридон как с иконы сошел: лицо строгое, бородка седоватая, надвое расклинена. Только глаза у него смехом светятся, и лукавство в них.

– Отколешные будете?

– Московские, - говорит Саша.

– Архангельский, - говорит Леонтьев.

– Печорская, - отзываюсь я.

– Землячка!
– обрадовался Спиридон.
– Я ведь с Кожвы.

– Это от нас больше тысячи верст, - говорю я.
– Я нижнепечорская, из Нарьян-Мара, Маремьяна Голубкова.

– Маремьяна из Нарьян-Мара, - поддел Спиридон и еще твердит: Маремьяна из Нарьян-Мара...

Не вытерпела Спиридонова старуха:

– Замолол! Тебе на одну губу пуговку нашить, а на другую - петельку да покрепче застегнуть, - ты и тогда не замолчишь.

– Молчи уж ты, старуха, а я не могу. Вот не дает бог смерти бабе, живым дорогу загораживает.

В это время вошел молодой краснощекий парень и вежливо поздоровался с нами.

– Вот Вася меня за такие слова не похвалит, - смеется Спиридон. Говорят: и лыком шита, да мать, и шелком - да мачеха.
– Глянул на старуху с лукавством и вздохнул.

Леонтьев той порой поговорил с начальницей и бутылочку спирту на стол поставил. Спиридон руками всплеснул.

– А вот и молодка - красная головка, белый фартучек...

За рюмкой Спиридон пуще прежнего разговорился:

– Живу я, други, один, как перст, на сотни верст. Третий год живу. К одинокой жизни привычка нужна, а я на людях вырос. Вконец истосковался я по умному человеку.

– Будто и не живал за свой век в одиночку?
– не верит Леонтьев.

– Не живал, - трясет головой Спиридон.
– То с братом, то со сватом, то с каким ли напарником, а все не один. Вот охотничать я семи лет начал. Было у моего дедка ружьишко кремневое. Ни носить, ни держать я его не мог. А дедко целиться не мог: глаза слабы. Вот и промышляли мы вместе: мои глаза, его руки. И вот мы, старый да малый, не меньше большого охотника добывали. Одиннадцати лет я вдвоем с братом, еще помладше меня, на настоящую охоту пошел, за полтораста верст от дому. С тех пор пятьдесят годов у меня один календарь: то с кожвинцами охотничал, то с плотоводцами плоты водил, то с людьми учеными в экспедициях бродил, а теперь третий год по тундровым рекам рыбу ловлю да песца промышляю.