Матросская тишина

— Истомил меня, мучитель!.. — Обдавая щеки Яновского беззвучными поцелуями, Оксана выхватила из его рук туго набитый тяжелый портфель.

— Моя стареющая мадонна так долго гладила мой костюм и так старательно чистила ботинки, что я весь извелся. А потом вздумала кормить меня. Думает, что мой научный руководитель будет морить меня голодом.

Первое, что сделала Оксана, когда они вошли на веранду, — она тут же открыла портфель и, по-детски нетерпеливо повизгивая, звонко причмокивая языком, достала из него две бутылки коньяка и бутылку гурджаани.

— Ты гений, Альберт!.. Дай я тебя расцелую! — Оксана включила магнитофон и закружила его в танце.

Вечером, когда заходящее солнце скрылось за дальними холмами, Оксана и Альберт закрылись на веранде, чтобы к ним не показывала свой нос тетушка, страдающая бессонницей, и, опустошив бутылку коньяка, открыли бутылку гурджаани.

— Что ты тянешь, мой милый? Уж коль решился идти на развод, так чего же медлишь? Смотри, мой друг. Когда поспевшее яблоко не срывают с яблони — оно падает на землю.

— И что же тогда бывает? — Улыбаясь, Альберт листал журнал «Америка» и время от времени бросал взгляд на Оксану.

— У упавшего яблока вначале появляется от ушиба темный бочок. А потом оно… — Оксана не находила слов, чтобы как-то потоньше выразить свою мысль.

— Можешь не продолжать, — оборвал ее Альберт. — Я понял тебя отлично.

— А я тебя не до конца понимаю. Однажды отец мой в беседе со своим коллегой, тоже профессором, выразил оригинальную мысль, которую я, тогда еще девчонка, четко запомнила, хотя и не поняла значения его слов.

— Что это за мысль? — Альберт, отодвинув от себя журнал, откинулся в кресле. По лицу Оксаны он видел, что она настроена на серьезный разговор.

— Отец привел цитату какого-то великого ученого о том, что в развитом обществе бывают два пути: прусский и американский.

— Расшифруй. В университете я эти серьезные мысли прослушал.

— Прусский путь развитого общества — постепенный, медленный, мучительный…

— А американский? — Догадываясь, что ответит Оксана, Альберт смотрел на ее красивые тонкие пальцы, в которых она разминала сигарету.

— Американский путь — бурный, стремительный, революционный… В своем разводе с женой, которую ты называешь то «старой калошей», то «стареющей мадонной», ты выбрал прусский путь. А всякий развод — это тот же переворот, бытовая, семейная революция!.. — Видя, что Альберт помрачнел лицом, она наступала: — Что же ты молчишь? Боишься?..

Альберт глубоко затянулся сигаретой, ответил не сразу:

— Понимаешь, Оксана, я пока боюсь с ней заговаривать об этом. Не хватает мужества. А может быть, и жестокости. Она мне предана, как собака. Почти все, что она зарабатывает на своих двух ставках, — уходит на меня. Ведь я разучился ездить на городском транспорте. Только на такси. Она предупреждает каждое мое желание. Я не могу найти причин для придирки, чтобы начать этот страшный для нее разговор.

— Но она же чувствует, что у тебя кроме нее есть другая женщина? Я не верю, что она этого не чувствует!

— Думаю, что нет… Она так ослеплена своей любовью, что от нее мне становится тяжело. И мне страшно переступить через этот порог. Ну, подскажи… Подскажи, с чего мне начать? Ведь ты же женщина.

Оксана налила в бокалы вино и, чокнувшись с Яновским, отпила несколько глотков.

— Какие у тебя отношения с ее сыном?

— Сдержанные. Она сейчас мечется, не знает, что ей делать. Бегает по судам и по милициям, хочет замести свои старые грешные следы. Я как-то говорил тебе, что в свидетельстве о рождении ее сына в графе «отец» стоит прочерк. Но Валерий этого пока не знает. А ему нужно получать паспорт.

— Так что же она хочет? — Оксана через соломину тянула из бокала вино.

— Она хочет, чтобы по ее ходатайству решением комиссии по делам несовершеннолетних на ее сына выдали новое свидетельство о рождении, где бы в графе «отец» были указаны фамилия, имя и отчество отца.

— Фамилия какого отца?! Прохожего молодца?.. — Губы Оксаны искривились в желчной улыбке.

— Разумеется, свою фамилию. Эта же фамилия — Воронцов — высечена на памятнике летчика-испытателя, погибшего в авиакатастрофе. Этот летчик похоронен на смоленском кладбище. Я однажды уже рассказывал тебе об этом.

— Господи!.. — Оксана закатила глаза под лоб. — Уж нагородила-то, нагородила!.. И ты еще продолжаешь переступать порог ее дома?! — Оживившись, словно она задумала что-то веселое, забавное, Оксана звонко щелкнула пальцами. — А хочешь, я напишу твоему пасынку анонимку о том, что у него нет никакого отца и что он нагулян непутевой матерью. Вот будет комедия!..

Яновский поперхнулся дымом и строго посмотрел на Оксану:

— Ты что, с ума сошла?!.. Об этом в целой Москве знают пока только три человека: она, ее мать и я. Я тебе это рассказал по великому секрету. Ты обещала это забыть.

— А что ж ты говоришь, что она бегает по судам да по милициям. Они-то, судьи да милицейские работники, уж наверняка знают о его отцовстве?

— В этих учреждениях строго блюдут профессиональную тайну. И когда ее нарушают — корыстно или по болтливости, — то таких людей выгоняют из этих органов с треском. Так что ты выбрось из головы эту жестокую выходку. Тебе она ничего не даст, а меня она поставит в мерзкое положение.

— А пасынку?

— Для Валерия эта новость будет убийственной. Для него погибший отец-летчик — религия. У меня есть другие причины для расставания с моей старой ладьей. Но я еще не все продумал. Уходить от нее мне нужно тихо, не делать волны. Иначе она может многое испортить. Вот когда защищусь, тогда веди меня хоть под венец в Елоховский собор. А пока пусть будет все на своих местах. Так надо. Душой я всегда с тобой, а ты — со мной. Разве тебе этого мало?

— Да, мне мало одной только твоей души!.. Мне нужен ты весь. И не украдкой, не по-воровски, а все двадцать четыре часа в сутки. И законно!.. — С этими словами Оксана вскочила на колени Яновскому, запустила в его густую вьющуюся шевелюру тонкие длинные пальцы. И звонко рассмеялась. — Интересно, походим мы сейчас со стороны на Рембрандта с Саскией на коленях? Ты помнишь этот шедевр?

Яновский взял со стола бокал с вином и подал его Оксане.

— Вот сейчас мы с тобой — повторение этого шедевра. С одной лишь разницей.

— С какой?

— Саския перед тобой — толстая гусыня. Ты сейчас — наездница с картины Брюллова!..

Обвив руками шею Яновского, Оксана принялась жарко целовать его.

— Спасибо, милый! Если даже и солгал, то все равно спасибо. А теперь неси меня в кровать! Задернем шторы и будем любить друг друга. Так, как умеешь любить ты, наверное, не умеет ни один мужчина в мире! Ты сильный!.. Ты — прекрасный!.. Ты — мой!

Яновский бережно взял Оксану на руки и на цыпочках, чтобы не слышала тетушка, прошел в спальню, положил ее в кровать, тихо закрыл на защелку дверь и зашторил окно. Не успел он еще дотронуться до выключателя, как его жестом остановила Оксана: