Медленный яд

Сжимаю его пальцы и не знаю, что сказать.

— Почему?

Отец пожимает плечами.

— Она все это время без сознания была?

— Нет… Мама ей промывание желудка пыталась сделать, два пальца в рот, марганцовку — часть таблеток вышла, но мало… «Скорая» еще так долго ехала…

Сидим молча, обнимаясь, до тех пор, пока не подходит уборщица со шваброй, протирая под ногами пол. Густой запах дезинфицирующих средств жжет нос, забирается в самый мозг.

— Через пятнадцать минут посещение заканчивается, закрываемся.

— У нас мама в реанимации, дежурит, — пытаюсь объяснить, но женщина лишь пожимает плечами:

— Вас туда не пустят, по одному только. Домой езжайте.

Мы с отцом переглядываемся, и он достает из чехла телефон, чтобы позвонить маме. В этот момент папа кажется таким древним, точно ему не пятьдесят восемь, а гораздо больше. Все морщины становятся глубже, скулы — четче, а сухие губы выглядят совсем тонкими.

— Я внизу, Саша приехала. Тебя ждать?

Не слышу, что отвечает мама, но отец мелко кивает несколько раз.

— Скоро спуститься, на ночь не разрешили остаться.

Когда мама спускается вниз, я ее не узнаю. Под глазами размазанная от слез тушь, засохшая черными подтеками. Она сутулится, пожимая мне по-мужски руку и кивая головой, на большее ее не хватает. Грузно приземляется возле мужа, вытягивая ноги и массируя колени двумя руками.

— Как она?

— Сегодняшняя ночь все покажет. Стабильно тяжелое состояние. Когда сюда приехали, в себя приходила еще, бормотала сквозь сон.

— Что говорила? — спрашиваю, и хмурюсь, когда отец с мамой переглядываются, прежде чем ответить мне:

— Что-то странное, про Илью Поддубного.

Чувствую, как холодок бежит вдоль позвоночника, зарываясь в затылок. Неужели теперь его имя всегда будет там, где есть неприятности?

Глава 30. Александра

Неделя тянется бесконечно долго.

Кажется, будто в палате Лизы остановилось время. Монитор над головой, писк датчиков, «прищепки» на пальцах и жуткий запах. Смесь лекарств, хлорки и чего-то еще, тошнотворно-противного, и когда я нахожусь в интенсивной терапии, стараюсь дышать через рот.

Нам не дают оставаться с ней долго — процедуры, посещение врачей, мало места в палате, где лежит еще одна девушка.

Я прихожу к сестре дважды, и в это время мама позволяет себе расслабиться и отдохнуть дома.

На третий день Лиза приходит в себя, и единственная ее просьба — чтобы я не приходила к ней в палату. Слова сестры не вызывают удивления, скорее, горькое разочарование. Мы становимся ближе с родителями, но не с ней.

— Она лекарства выпила и алкоголь, — вздыхает мама, когда мы сидим в кафетерии на первом этаже больницы. Паршивый кофе, жареный пирожок, от которого все пальцы в масле, с холодным пюре внутри — я не могу здесь есть, только надкусываю и откладываю в сторону. В помещении душно, на потолке люстра с вентилятором гоняет воздух по помещению, не принося облегчения. Хорошо, что хоть мух нет.— Говорит, что забыла про таблетки, разволновалась и не удержалась.

— Что значит «разволновалась»? Что-то произошло?

— Я так думаю. Но она не говорит…

— А про Поддубного? — промокаю аккуратно пальцы салфеткой, подношу к носу и морщусь: пахнут маслом.

— Когда я про него вопрос задала, она испугалась. Не нравится мне это…

Мне тоже.

На работе я не появляюсь, взяв неделю за свой счет. Федоров с легкостью отпускает меня, не задавая лишних вопросов, а я понимаю, что в этой фирме особо никому и не нужна.

Что полезного я делаю для компании мужа? Они справлялись без меня раньше, справляются и сейчас.

Но главное, все это время мы не видимся с Ильей, и меня это полностью устраивает. Я могу врать себе, говоря, что не испытываю к нему ничего, кроме ненависти, но это не так.

Есть, есть между нами влечение, но все это — реакция тела, а мозг диктует совсем другое. Держаться подальше от Поддубного, например.

Я отвожу маму домой, попутно заезжая в магазин. Холодильник пустой, и на одном чае долго не продержишься.

Набираю полную тележку продуктов, ощущая усталость. Ноги не идут, и о том, что готовить дома, не идет речи. Накладываю полуфабрикатов — продержусь на них до тех пор, пока не появится желание что-то делать. Желание жить нормальной, полноценной жизнью.

Рассчитываясь на кассе, роняя под ноги мелочь из кошелька.

— Черт, — наклоняюсь, чтобы собрать монетки, и не сразу обращаю внимание на темные кроссовки, остановившиеся рядом со мной. Поджимаю губы, не глядя наверх, — последние монетки прямо возле незнакомца, но черт с ним, не лазить же мне у него под ногами.

Внезапно, он опускается, чтобы помочь мне. Зеленые глаза смотрят на меня, а не на пол, пальцы ловко подхватывают серебристые монеты, протягивая мне их в горстке.

— Влади.

Щеки вспыхивают.

Только его не хватало.

— Поддубный.

Отворачиваюсь, забирая сдачу. Илья берет пакет из моих рук и первым идет на выход. Словно так и должно быть, словно это — естественное положение вещей.

— Что ты творишь? — шиплю, догоняя его.

А мне что делать? Не вырывать же продукты у него на радость всем присутствующим.

— Надо поговорить. Где машина?

— Направо, — отвечаю зло, скрещивая руки на груди. Кажется, что все на нас смотрят, все узнают Поддубного в лицо, и я опускаю низко голову, избегая чужого внимания.

Доходим до моего автомобиля, щелкаю сигнализацией, открываю багажник и замираю.

Не сдвинусь с этого места, пока он не скажет, что ему от меня нужно. Но Поддубный не торопится продолжить разговор. Легко закидывает покупки в багажник, трет порядком отросшую щетину пятерней и подходит ближе. Словно и сам не знает, с чего начать. Неужели такое бывает с самоуверенным Ильей? Наконец, выдает:

— Что с Лизой?

— А что с ней? — тут же отвечаю я. Неужели Федоров проговорился? Старый козел, я же просила его молчать.

Смотрит глаза в глаза, поджимая губы. На нем сегодня белая тонкая футболка, обтягивающая подтянутую фигуру, спортивные штаны. Оглядываю его и отворачиваюсь. Пусть хоть голый стоит, мне пофиг.

— Я виделся с ней воскресенье.

Его фраза сразу вызывает сотни вопросов, но я держусь, не задаю их. Мне страшно знать правду, и сердце начинает ускоряться, будто предчувствуя нечто неизбежное.

Молчи, Поддубный, уходи прочь, пока не поздно. Ты же все испортишь сейчас, неужели не понимаешь?