Медленный яд

Когда она не спорит, не истерит, ведет себя нормально.

И пока я еду к ней, ощущаю несвойственное мне волнение, точно первое свидание в моей жизни.

— Что ж так разбирает тебя, парень? — говорю с собой вслух, нервно теребя рулем в ожидании зеленого на светофоре. Ее дом уже виден из-за поворота, только окна разглядеть еще не могу.

… Сашка дома. На кухне горит свет, и я разглядываю светящийся прямоугольник минут двадцать, размышляя над тем, что делаю. Отбиваясь от звонков Алины. Просто коротко пишу ей, что сегодня опять не буду ночевать дома, и ставлю телефон на блок.

Надо разобраться с девушкой, завершить отношения, но не хочется портить момент той эйфории, что охватывает меня последние сутки. Не сейчас.

Выхожу на улицу, поднимая голову. Уши без шапки тут же пощипывает от морозного воздуха, на небе ни единого облака, и звезды так ярко светятся. Хватаю в руки хрустящий снег, пробую слепить из него что-то наподобие снежка, но он только рассыпается, остужая руки. Ну все, че дальше тянуть-то.

Ровно в восемь звоню в дверь Влади.

Когда Сашка открывает дверь, мы замираем оба. Сегодня она в просторной футболке и коротких шортах, по-прежнему босиком. Я размышляю, есть ли на ней трусики, и уже от этой мысли завожусь.

Захожу вперед, оттесняя ее внутрь, заставляя смотреть на меня снизу вверх.

У Сашки горят щеки, волосы собраны в небрежный хвост. Протягиваю руку, осторожно снимаю с них резинку. Хочу видеть их распущенными.

— Я пришел, — говорю самую нелепую фразу за всю свою жизнь. Если она начнет возражать, просто поцелую ее, затащу в кровать и не дам сопротивляться. Я не уйду просто так, ничего подобного.

— Спасибо за лекарства.

— Я ждал, что ты напишешь, — признаюсь ей, чувствуя себя идиотом, и притягиваю к себе ближе. Она не сопротивляется.

— Не боишься заразиться?

— А я уже болею.

— От твоих болезней у меня нет лекарств, — серьезно заявляет она, а я улыбаюсь, проводя холодной рукой по ее бедру, заставляя вздрагивать?

— А я и не хочу выздоравливать.

Глава 36. Александра

Когда в первый вечер сказав, что ему надо идти, Илья покидает мою квартиру, я еще долго бессмысленно хожу по дому. Останавливаюсь в ванной, чтобы смыть с себя следы нашего с ним преступления, ощущая лютый холод.

Ни одной здравой мысли о том, как я буду жить дальше, только тупое оцепенение. Для меня он — второй мужчина в жизни, я для него — лишь одна из десятка, сотни, тысяч.

— Это ничего не меняет, — убеждаю себя, привычно устраиваясь в кровати. Температура меняет восприятие реальности, и я знаю, что стоит мне уснуть в таком состоянии, как сны превращаются в галлюцинации — слишком яркие, слишком живые, слишком натуральные.

И когда спустя время Поддубный начинает ломиться в дверь, я лишь усмехаюсь: ну вот, началось. Впуская его обратно в свою квартиру, я до конца не верю в реальность происходящего, и лишь только когда Илья забирается ко мне в кровать, прижимаясь, понимаю, что это не сон.

Он действительно вернулся назад.

Это кажется странным, но нет сил думать дальше. Я засыпаю почти сразу, остужая свой жар его холодными руками.

Всю следующую неделю я пребываю в странной эйфории.

Каждый вечер ровно в восемь открывается дверь в мою квартиру, занося с собой свежий морозный воздух, запах улицы и мужских духов.

Поддубный.

Он уже не звонит, зная, что точно к этому времени будет открыто. Зная, что я жду его.

В последние дни я торчу в коридоре уже с шести, не отводя взгляда от стрелок часов. И чем ближе они к заветной цифре, тем сильнее волнение. Оно скрывается в кончиках пальцев, прячется в затылке, бегает вдоль позвоночника, связывается в узел внизу живота. Я живу ожиданием наших с ним встреч, что само по себе странно.

Когда лифт останавливается на моем этаже, сердце грозит проломить грудную клетку, ухая внутри так, что я не слышу мужских шагов, которых так жду.

— Влади, — говорит Илья, разглядывая мое лицо. Как приветствие, как ритуал, известный только нам двоим.

— Поддубный, — отвечаю ему, и только после этого все закручивается, заворачивается, бросая нас в объятия друг другу.

Его губы на моих губах — распухших от поцелуев, чувствительных. Поцелуи так кружат голову, что я с трудом стою на ногах. Коленки подгибаются, а мир вокруг скачет каруселью.

Холодные руки скользят по позвоночнику, зарываются в волосы, прижимают к себе. Он держится за меня так, точно боится отпустить.

Я тоже этого боюсь.

Все между нами такое хрупкое, как первый утренний лед. Чуть сожмешь, надавишь не там, и разлетится в разные стороны, оставив стоять посреди острых осколков.

И поэтому мы не говорим друг другу никаких слов, не даем обещаний. Я не знаю, когда закончится наш бессонный марафон, не знаю, придет ли завтра Илья, и каждый последующий день до восьми превращается в бесконечную пытку.

Но живу я только тогда, когда его зеленые глаза, на несколько оттенков светлее моих, смотрят прямо в душу, переворачивая все внутри.

Когда он неспешно раздевается, снимая черное пальто, которое так идет Илье, когда становится только моим.

Это выглядит так странно, ненормально: наши совместные ночи в одной кровати, такие горячие, постыдно-сладкие.

Меня тянет к Поддубному так, как ни к кому раньше.

Совсем иначе, чем с Кириллом, и пока рядом Илья, я не вспоминаю о муже, лишь в одиночестве ощущая попеременно то нечто сродни влюбленности, то угрызения совести.

Полгода, как нет моего супруга, и воспоминания о нем еще свежи и ранят душу.

Днем мне кажется, что я все еще должна скорбеть, запрещая себе радоваться жизни, но стоит только вечером Поддубному прикоснуться ко мне холодными с улицы ладонями, как все это становится неважным, отходит на второй план.

Он любит меня так неистово страстно, и когда наши лица напротив друг друга, я изучаю каждую его черту. Знакомлюсь заново с маленьким мальчиком, который смотрел на людей исподлобья, не желал общаться ни с кем, кроме меня, и так трогательно пытался повторить «Собачий вальс», лишь бы сидеть со мной бок о бок.

Когда я была выше его на полголовы и старше на целую жизнь, стесняясь наивной детской привязанности.

Теперь это самоуверенный, красивый молодой мужчина, привыкший добиваться своего. На память о том мальчике остался только шрам на брови, который я целую нежно.

Мне нравится его татуировка, и когда мы лежим в кровати, обессиленные после ночи любви, я вожу пальцем по узорам лат, под которыми бьется его сердце. Бьется быстро, взволнованно, приходя в привычный ритм лишь когда он засыпает.