Меловой крест

К кому прислониться, во что поверить? Концептуалисты, модернисты, авангардисты, сюрреалисты, экзистенциалисты, чтоб вы все околели, если еще коптите небо, или, если померли, встав раком, трижды перевернулись бы в своих истлевших гробах, раз нет и не было в вас искренности и если вы думали только о себе и о своих новациях и прорывах к вершинам искусства!

Бесплодными оказались ваши поиски никому не нужной сегодня истины.

Не нашли вы ее.

И теперь ее ищут другие.

Похуже и попроще вас.

И находят.

Правда, не там, где искали вы.

И истина другая. И называется она иначе…

Но ведь находят же!

Не придет мне помощь извне.

Не придет…

И буду я выбираться в одиночку.

И пресловутого космического сигнала, который ловит каждый оснащенный рогатой антенной писатель, тоже нет. Да и антенна, увы, у меня так и не появилась.

Всегда один…

Написать правду? Не поверят.

Как же быть?

Оборвать повествование, оставив читателя в полнейшем недоумении и неведении?

Или как в кино. Герой удаляется от камеры по гудронированному шоссе в сторону подогретого заходящим светилом горизонта. В одной руке героя увесистый кейс с обязательным миллионом, другая рука покоится на нежном плече голливудской блондинки. Звучат торжественные аккорды дурацкого вальса Якоба Людвига Феликса Мендельсона…

Эпилог

Вспоминаю, как однажды, во время творческого вечера в Останкине, посвященного новой книге Юрия Короля, одна из юных почитательниц скромного таланта моего покойного друга задала ему такой вопрос:

— Вот вы пишете, что люди часто не слышат друг друга. И поэтому им так трудно договориться. Я с этим согласна. Одного не могу понять… Ответьте, пожалуйста, мог же Наполеон позвонить по телефону Сталину? — спросила она, недоуменно хлопая прекрасными ресницами. — Это ведь так просто. Снял трубку, набрал номер… Они бы обо всем договорились, и тогда бы не было войны…

(Книга, о которой шла речь на вечере, была посвящена роли личности в истории. В ней в свободной художественной форме, но на "мальчиковом" — на доступном, предельно упрощенном, как и во всех других книгах Короля, — уровне, рассматривались некоторые аспекты возникновения средневековых тираний, а также тоталитарных и авторитарных режимов более поздних времен).

Юрок мне потом рассказывал, что он от удивления едва не проглотил язык. Ведь при написании этого "пособия для недоразвитых", как он сам в узком кругу называл свою книгу, Юрок постарался донельзя элементарным — почти азбучным — языком донести до читателя мысль о том, что быть бякой очень плохо. А быть крупной бякой — вообще никуда не годится. Вот и весь пафос книги…

Для этой девушки, получившей блестящее образование в одной из московских школ, все то, что происходило до ее рождения, было скучным прошлым, в котором в спрессованном виде размещалась вся история человечества. В ее маленькой хорошенькой головке Чингисхан, Наполеон, Александр Македонский и Сталин прекрасно уживались в одном времени и даже, возможно, ходили по одним и тем же улицам и столовались в одной и той же пельменной.

Печально все это…

Птица-тройка, птица-тройка, что б тебя…

Куда, в какие неведомые края унеслась ты, потеряв седока много лет назад?..

Как однажды сказал Юрок, смерть — мерило всего и только смерть ответит, стоило ли тебе вообще появляться на свет. Но ты об этом не узнаешь.

Кстати, имя Юрия Короля забыто, и никто его книг не читает, и их не издают. Как-то в огромном книжном магазине на Новом Арбате я поинтересовался, есть ли в продаже хотя бы одна книга моего покойного друга.

"Король? — недоуменно переспросил продавец. — И не слышал о таком… Может, Карел? Карел Чапек? Нет? Тогда, может, Короленко?.."

Таким образом Юрок в очередной раз оказался прав.

…Ранним-ранним утром я покинул свой роскошный дворец, твердо решив узнать, куда же запропастилась чудесная птица-тройка, некогда так образно описанная одним грустным крючконосым волшебником.

Снарядившись для долгой дороги, я размеренным, неторопливым шагом ступал по земле громадного города, намереваясь в несколько часов пересечь его по диагонали и еще до наступления сумерек покинуть его бескрайние, из года в год раздвигаемые пределы.

Моя походная амуниция — тяжелый черный плащ-балахон, милицейская фуражка, приятно дисциплинирующая лоб и виски, дуэльные пистолеты за поясом, похожие на те, на которых стрелялись Пушкин с Дантесом, — не обращала на себя внимание прохожих, более занятых своими, сугубо индивидуальными, заботами о делах семейных и хлебе насущном.

Правое плечо отягощала котомка. Левая рука сжимала грубый посох, на который я опирался при ходьбе.

День клонился к вечеру, когда я, свернув с шоссе, проскользнул тенью по узкой тропинке между высоким, густым кустарником и оказался на поляне, где и расположился отдохнуть после многокилометрового перехода…

…Накануне я побывал у Трубачева… Решил, так сказать, нанести ему неожиданный визит.

Его охранники давно привыкли ко мне, и поэтому я прошел в дом беспрепятственно.

Провел я там довольно продолжительное время. Уходя, помимо вышеупомянутых пистолетов, балахона, фуражки, посоха и котомки я прихватил и запачканный бурыми потеками ледоруб, на котором появились новые пятна…

Ледоруб, к которому я присматривался еще во время первого своего визита, был использован мною в качестве решающего аргумента в непростом для меня и хозяина дома разговоре. Разговор этот скоро перерос в нешуточную ссору, которая возникла из-за неразрешимых разногласий по поводу дальнейшей судьбы нашего совместного предприятия.

Мое предложение прекратить деятельность этого предприятия было встречено со стороны оппонента откровенным саботажем.

Спор пришлось решать, как я уже сказал, с помощью холодного оружия.

Прикончил я Трубачева, коварно воспользовавшись его излишней самоуверенностью, когда Сергей Андреевич неосмотрительно повернулся ко мне спиной.

Я быстро снял ледоруб со стены. Короткий замах, удар, и с несостоявшимся властителем мира было покончено. И специалист бы признал: добрый, хороший был удар. И очень удобный, прикладистый инструмент, этот ледоруб.