Мемориал. Семейный портрет

–  Чертенок проклятый!

Морис снова забрался в машину, на время затих.

–  Ты на меня не сердишься, лапка?
– он приставал к Карри.

–  Делать людям нечего, - огрызнулся Фарнкомб, - на такую мартышку сердиться?

–  Давай, сзади садись, - сказал Хьюз, - подальше от греха. Морис с Фарнкомбом поменялись местами. И вдруг Карри

спросил у Фарнкомба, не хочет ли тот порулить. Огорчился, что разлучили его с Морисом.

Скоро Морис затеял новую игру. Выудил из кармана какую-то старую пробку, моток бечевки. Еще секунда, и пробка запрыгала за автомобилем. Они шли впереди. Морис выпускал, выпускал бечевку, пока пробка, наконец, не стала скакать перед самым носом у Джералда. Джералд рванул, чтоб ее обогнать. Морис, визжа от восторга, сидя на кожухе, играл пробкой, и пробка скакала, пробка металась от одной обочины до другой. Вдруг Хьюз заорал: "Берегись!" По шоссе мчался велосипедист. Пробка взметнулась - и угодила между спицами заднего велосипедного колеса. Морис отпустил всю бечевку - слишком поздно. Велосипедист вильнул, чуть не попал под колеса к Джералду - у того не осталось ни места, ни времени для маневра. Матерясь, бедняга рухнул в канаву. Джералд выключил все фары, и они исчезли за поворотом.

Когда Фарнкомб очухался и сообразил, что же произошло, он поинтересовался у Мориса, неужели тот хочет, чтобы их всех повесили.

–  Сам виноват, - сказал Хьюз, - за ним не уследил. Зато Карри безумно понравилась шутка.

–  В жизни так не хохотал, - он потом признавался Морису.

Наконец добрались до того места, где стоял старый указатель- столб о двух стрелках. Названий было уже не разобрать.

–  И какой с него теперь толк, - сказал Хьюз.

–  А мы с собой его возьмем, - решил Морис.

Под взрывы хохота вскопали землю гаечными ключами, то раскачивая, то подергивая столб. Совместными усилиями наконец удалось его выдернуть.

–  Как бы он чистенькую, миленькую машину тебе не вымазал, - сказал Морис.

–  Подумаешь!
– сказал Карри. Ему был сейчас сам черт не брат.

Всю дорогу обратно к Кембриджу обсуждали, куда девать указатель. Только к Морису, к кому же еще. Придется втащить в окно. Ничего, время позднее. Вокруг почти никого. Морис взялся за верх, Фарнкомб за середину, Хьюз придерживал столб снизу. Он был завернут в тряпье.

Только одного человека и встретили - выпускника - на пути от машины к подъезду. Когда он с ними поравнялся, Морис крикнул:

–  Да это ж Эрик! Привет! Ты откуда такой взялся? Тебя что-то давно не видно.

Эрик, слегка улыбнувшись, очень трезвый, ответил:

–  Я тут ужинал с одним доном.

–  Какая роскошь!
– Морис захохотал.
– А послушай, душа моя, когда я-то тебя увижу?

Морис сам толком не знал, и почему это у него выскочило. Но никогда он не мог удержаться не пригласить человека.

–  А знаешь что? Приходи ко мне завтра обедать. Эрик, кажется, искал отговорок.

–  И без никаких, слышишь? Эрик улыбнулся:

–  Хорошо. Спасибо.

–  Вот и дивно. В полвторого. И Эдвард Блейк будет. Помолчали. Эрик спросил:

–  А что это у вас тут такое? Морис отогнул край тряпки.

–  Неизвестный Солдат. Только начальству ни-ни, а, лапка?

–  Нет-нет, никому не скажу. Спокойной ночи.

–  Это и есть твой кузен?
– спросил Фарнкомб, когда Эрик ушел.

–  Да.

–  Не очень-то на тебя похож, а?

–  Непохож, - сказал Морис.
– Не повезло. Но он самый башковитый человек во всем Кембридже.

II

Боже ты мой, думал Эрик, из окна своей большой, темной, пустой комнаты глядя во двор колледжа, где вот как раз из каких- то недр вылез тутор, в сосредоточенной беседе с деканом, облаченным по случаю партии тенниса в шорты; трое молодых людей болтают, перебросив через плечи плащи; слуга несется с парой чьих-то ботинок -о, как же я это все ненавижу!

Стоя так, он окутывал, он одевал их всех своей ненавистью - тонно-остроумных донов, плетущих легенды о Прусте; задушевных юных невротиков, строчащих друг дружке письма по десять страниц во объяснение своего поведения на вчерашней попойке; местных спортсменов, рвущихся между хорошенькими продавщицами, покером и университетским крикетом; посыльных, сплошь тающих от подобострастия ко всем этим богатым кретинам; уборщиков, вороватых, болтливых хамов, хлещущих виски своих джентльменов, сколько влезет, и так провонявших, что даже в их отсутствие носа к ним не сунешь в чулан. Будь моя воля, думал Эрик, отдал бы я приказ - и Круглая церковь, Тринити-холл, Главная библиотека и десятки других всемирно прославленных несравненно-архитектурных кладовок, забитых бесценным хламом, взлетели б на воздух от мощного динамитного взрыва, а юных джентльменов в шелках и милейших старых профессоров штыками повытурили бы из шикарных академических апартаментов. И вернулся бы Кембридж к своему исконному статусу - захудалого торгового городишки, и толклись бы тут коммивояжеры, аукционщики, скототорговцы, разжалованные жокеи и прочие завсегдатаи кабаков - кислое племя неудачников, пьянствующих, бьющихся об заклад, с больными легкими и ревматизмом из-за болотистой местности. Туда и дорога.

Ладно, пойду я, не пойду, все равно, он же знает, что я о нем думаю. В Лондоне на прошлых каникулах я очень определенно высказался. И Морис как будто вполне проникся. Да, Эрик, да, я понимаю. Да-да, по-моему, ты абсолютно прав. Спасибо тебе колоссальное, что сказал.

Будь на месте Мориса любой другой, получилось бы намеренное оскорбление. Но Морис в жизни своей никого не оскорбил. Он не может, он не умеет. Просто он, как всегда, был бездумен и невнимателен, как дитя.

А как надоели мне эти дети. Все здесь дети - милые, веселые мальчики-переростки. Такие открытые, резвые и наивные. У Мориса хоть выходит лучше, чем у других. Как-то натуральней, что ли. Все равно - надоело, осатанело.

Вообще, та поездка в Лондон на прошлых каникулах была сокрушительным, жутким провалом. А ведь мечтал, предвкушал весь последний семестр. Хотелось сбежать подальше от Чейпл-бридж, от всей этой обстановки в Холле. Дохнуть прежней атмосферой Гейтсли.

Куда там. Дом тети Мэри у конюшен, кажется, ничего общего не имеет с ее старым домом. И даже Рэмсботтэмы, даже

Билли Хокс имеют, кажется, больший успех у новых ломучих приятельниц тети Мэри в этих их черных громадных шляпах. Ну, сама-то тетя Мэри все та же, конечно. И Энн. Только говорят обе на каком-то новом, птичьем языке. Как-то они стерлись, что ли; уже не такие особенные. Утратили крепость, что ли.

Только Морис один, как бы это поточней сформулировать, ну что ли, не стал лондонцем. Морис не пострадал от трансплантации. Потому и возникла мысль, что стоит сказать то, что тогда было сказано. Разумеется - о, еще бы!
– имена никакие не были названы. Но даже Морис, конечно, не так туп - нет-нет, тут никуда не денешься, Морис, естественно, вполне точно понял, кто имелся в виду.

И вот вам результат - приглашение на обед.

* * *

Холл Эрик ненавидел. Иногда просто задыхался в этом Холле, будто его душат.

–  Когда он будет мой, - говорил матери, - я его снесу. Лили не ужасалась - видимо, не очень-то верила. А раз так - ну что ж, хорошо, - он пускался в рассуждения о коммунизме, цитировал Ленина, назидательно толковал о трущобах Манчестера:

–  Мы не имеем права жить здесь, когда столько людей голодает.

Но она ничего - не спорила. Приходилось дальше ее подначивать:

–  А я знаю, что я сделаю. Отдам землю этой корпорации, под образцовую деревню.