Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Он смущенно пробежался пальцами по волосам.

— Не волнуйся об этом, — сказал он.

— Я пожалуюсь директору.

— Удачи. — Он тряхнул головой. — Они делали вещи и похуже. Они все хуже с каждым днем. Ты просто этого не видишь.

Вернулась Элизабет Монтгомери. Она опустилась рядом с Пэтом и поцеловала его в щеку. Он не шевельнулся, только смял окурок и сунул его в карман школьного пиджака. На могиле было очень чисто.

— Вас подвезти? — спросил я.

Элизабет Монтгомери взглянула на Пэта, и он помотал головой.

— Мы побудем здесь еще немного, — сказал он.

Элизабет Монтгомери подняла бумажный пакет с надписью «Еда гурманов».

— У нас есть сэндвичи, — сказала она. — Мы собирались провести здесь весь день.

Я с сомнением посмотрел на них:

— Ты обещаешь, что вечером вернешься? Она волнуется. Твоя мать волнуется.

Пэт поднял на меня глаза. Я ожидал от него язвительного подросткового сарказма, но он с серьезным видом кивнул:

— Мы вернемся вечером, хорошо?

Элизабет Монтгомери встала и улыбнулась мне.

— Все хорошо, — сказала она. — Мы приедем на поезде.

— О’кей.

Я окинул взглядом желтые поля. С восхитительной гармонией, которая заставляла их казаться скорее своим отдельным миром, чем женатой парой, мои родители умерли почти в один и тот же день. Больше десяти лет отделяло их смерти, но по календарю это произошло с разницей лишь в двадцать четыре часа. И когда я увидел желтые весенние поля, они оба сразу вернулись. Я должен приезжать сюда чаще, понял я. Хотя бы просто смотреть на желтые поля.

Я пожал руку Элизабет Монтгомери и крепко и горячо поцеловал сына в макушку. Это был совершенно правильный поступок. Я сунул несколько купюр в карман его пиджака. Все это я проделал, не спросив разрешения и не дав ему времени опомниться и возразить.

Потом я направился к машине, откуда позвонил его матери и сообщил, что Пэт сейчас со своей подружкой, бабушкой и дедушкой и что наш мальчик жив и здоров.

19

«Да, — думал я, выкарабкиваясь из постели, одеваясь в темноте и направляясь на машине в больницу. — Теперь вспомнил».

Мои родители умерли много лет назад, и я забыл, что в самом конце посреди ночи всегда раздается звонок.

Но сама больница совсем не изменилась. Так же на улице стояли и курили люди в пижамах и халатах, смеющиеся медсестры ожидали конца ночной смены, бездомный мужчина спал на лавочке возле закрытых киосков рядом с пустынной регистратурой — все те же давно известные сцены с теми же персонажами.

И все это сейчас вернулось ко мне.

Проходя по коридорам, наполненным, как и раньше, тем же ночным шумом перевозимого оборудования и стонов больных во сне, на одно безумное мгновение я осознал, что ищу кровать, на которой умирал мой отец. Я нашел сестринский пост, и меня направили в темную переполненную палату, где вокруг крайней кровати были задернуты занавески. Я вошел внутрь.

Синг Рана спал полусидя, его голова наклонилась вперед. Кен сидел рядом с кроватью, вскрывая большую коробку конфет «Куолити-стрит». Даже в этот час он был в своем воскресном костюме. Хотя он всегда был одет с иголочки.

— У него удар, — сказал Кен. — Знаешь, что это такое?

Я покачал головой:

— Не совсем.

Я знал все про рак. Мои родители были из поколения, обожающего «Касабланку». Сигареты и преданная любовь были в их сознании неотделимы друг от друга. Поэтому в нашем доме про рак было известно все.

— Не совсем или совсем нет? — прищурился он, яростно разворачивая конфету с карамелью.

Я посмотрел в лицо Синга Рана. Оно было по-прежнему гладким, как у юноши, вот только прекрасный золотистый оттенок кожи стал ярче и грубее, и от этого гурк внезапно постарел, словно за одну ночь прожил много лет.

— Совсем нет, — признался я.

— Этот шарлатан доктор говорит, что у него эмболия легочной артерии, — объяснил Кен, набив рот шоколадом. — Тромб. Ищет путь от сердца к мозгу.

Он поразмыслил над коробкой «Куолити-стрит». Взял конфету с кокосом и бросил ее обратно.

— Прости, что позвонил тебе среди ночи, — сказал он. — Просто подумал, что ты захочешь об этом знать. Конечно напрасно.

Я покачал головой:

— Я хочу знать. Я рад, что ты позвонил. И мне не так уж хочется спать.

Мы взглянули на Синга Рана.

— Что с ним теперь будет? — спросил я.

— Слишком рано говорить. — Кен пожал плечами. — Сказали, ослабление функций. Этот болтун только и мог трепаться что о коме, параличе, смерти.

— Господи.

— Да уж, у них только одно на уме. — Он посмотрел на спящего друга. — Если он продержится неделю-другую, то будет как огурчик.

Он протянул мне «Куолити-стрит», я покачал головой. Но он силком сунул мне коробку, и я взял «Зеленый треугольник». Я помнил эти конфеты. Вкусный лесной орех в молочном шоколаде, если не ошибаюсь.

— Мы были на собачьих бегах, — начал Кен, не отрывая глаз от лица Синга Рана. — Он говорил об Италии. Ему все больше нравилось говорить об Италии. Он постоянно говорит об Италии, словно это был лучший отпуск в его жизни. — Он хихикнул. — Он говорит об апельсинах и лимонах. О полях, девочках и вине. О горах и виноградниках. Я уже всего этого не помню. А теперь он — полупустой стакан, старый Синг Рана.

Кен почесал ногу, которую не потерял на войне, а я спросил себя, правда ли вся эта история, неужели он до сих пор чувствует это, хотя прошло столько лет.

— А я помню только холод, — проговорил он. — Шум. Грязь. И вонь. В Италии воняло грязью. Кровавой грязью. Кто-то сказал, что точно так же воняло на реке Сомма во время Первой мировой войны. Грязью, порохом и гниющими трупами. — Он кивнул. — Я помню этот запах. Помню, как рядами лежали раненые, с такими ранами, какие никогда не покажут в фильмах и новостях. Мальчики с распоротыми животами, зовущие на помощь Бога и своих матерей. Мужчины с вываленными кишками. Ранения головы осколками восьмидесятивосьмимиллиметровых снарядов, так что виден мозг. И все это наяву, на самом деле. Оторванные руки и ноги. Отрезанные головы. Снесенные напрочь лица. Отстреленные яйца. Повсюду скорченные тела.

Он взглянул на меня:

— Ну, все еще хочешь туда?

Меня пронзил страх.

— Я никогда этого не говорил, — сказал я.

— Тебе и не надо. Это ясно как день. Я видел это у Мика — того, что теперь в Австралии. — Он тонко улыбнулся. — Ему хотелось быть там. Чувствовал, что он, как и ты — как все сыновья, — что-то пропустил. Что-то великое. Что-то важное. Проверка. Изменение. Опыт. Не знаю, как это у вас называется, но ты понимаешь, о чем я. И я знаю, что ты тоже это чувствуешь, хотя и не признаешься. Это желание быть частью чего-то большего, чем ты сам. Необходимость сделать нечто большее, лучшее, более важное, чем купить машину, которую видел у Джереми Кларксона в шоу «Топ гир».