Men from the Boys, или Мальчики и мужчины
Шрифт:
— Он мне помогает, — сказал Кен Гримвуд. — Твой мальчик. Он мне очень помогает.
Я посмотрел на него и вздохнул:
— В смысле, ходит за покупками? Выполняет поручения? И всякое такое?
— Помогает делать ставки, — разъяснил Кен. — Заполняет бланки.
Он захихикал:
— Мы уже пару раз выиграли, верно, Пэт?
Кивок пшеничной макушки.
— Ему надо быть в школе, — сказал я. — Он прогуливает.
Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но
— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.
Старик достал пачку «Ризла».
— Разве ты не знаешь?
Я сделал вдох.
— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.
Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.
— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.
Я взглянул на него:
— По правде?
Он коротко кивнул.
— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.
Старик рассмеялся мне в лицо.
— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?
Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».
Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.
Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».
Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.
— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.
21
Я ненавидел его долгие годы.
Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.
И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.
Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.
Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.
Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.
Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.
— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.
Я
наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.
В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.
Но он дрожал.
Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.
Режиссер кипел от возмущения.
— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.
Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.
— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?
Джим не сказал им о болезни Паркинсона. Они думали, что Джим пытался изобразить Брандо, когда держал дрожащей рукой стакан чая со льдом.
И я подумал — сколько это еще продлится?
— Да брось, — проговорил я и взглянул в красивое лицо, которое так долго вызывало у меня отвращение. — Он молодец.
Мы сидели в баре отеля. Я смотрел, как Джим прихлебывает пиво. Его рука больше не тряслась. Он облизнул губы и медленно опустил свое пиво на подставку, улыбнувшись мне. У него была прекрасная улыбка.
— Она бывает не постоянно, — проговорил он. — Дрожь. Непредусмотренное возбуждение мышц, как это называет мой врач. Оно приходит и уходит. На съемочной площадке это сегодня случилось впервые.
Я вздохнул.
— Но сейчас только третья неделя, — сказал я. — Рано или поздно тебе придется обо всем рассказать.
— Разве это не твоя работа?
— Наверное. Думаю, да. А что насчет твоего агента?
— Она ничего не говорит. Потому что, как только об этом станет известно, мои акции стремительно упадут. Эти мерзавцы уберут мой персонаж из шоу, как пить дать. Кому нужен актер, который понятия не имеет, сможет ли участвовать в специальном рождественском выпуске? — Он взглянул на свои спокойные, не дрожащие руки. — Думаю, меня вышвырнут только тогда, когда болезнь затронет речь.
В нем появилась жесткость, которую я видел и прежде, в те дни, когда еще страдал от ревности, думая об их с Сид браке.
— Паркинсон не делает больного дураком. Не затрагивает умственные способности, — добавил он.
Я мог поклясться, что он снова цитирует слова доктора. Он взял свое пиво.
— Только кажется, что они затронуты, потому что ты не можешь управлять мышцами, отвечающими за речь.
За его плечом я увидел, как в бар вошел мужчина средних лет с дочерью. Она была одета в летнее платье. На нем был пиджак от костюма и джинсы.