Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

— Двойной удар — хук справа, хук слева, — говорил Кен, и Пэт кротко повторял движения.

— Послушай, — вмешался я. — Он не Чокнутый Малыш, о’кей? И он не его дедушка.

— Типичный современный родитель, — вздохнул Кен. — Желает завернуть свое дитя в вату.

— Лучше держать в вате, чем в гробу, — буркнул я.

— Папа, — тихо проговорил Пэт, и я посмотрел на него. Большим пальцем перчатки он откинул назад волосы, которые уже подросли. — Я этого хочу, хорошо?

Но в нем не было жестокости. Злобы. Ярости. Желания причинить боль — в нем этого всего просто не было. Вот одна из причин, почему я его любил.

— Хорошо, — ответил я.

— Двойной удар, — велел Кен, и Пэт дважды ткнул в наладонник, на этот раз чуть сильнее. — Снова двойной удар. Вот так.

Кен дважды выбросил вперед левую руку, и скорость, с которой он это сделал, ошеломила меня. Словно он ловил мух.

— Все падают после двойного удара, — сказал он. — Бац-бац, прямо в морду. Теперь отдыхай.

Когда мы ехали домой, я рассказал Пэту про Элизабет Монтгомери. Я должен был рассказать ему. Хотя, может, и нет. Но она все равно сказала бы ему. Или сделала бы так, чтобы он обо всем узнал.

— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.

Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.

— Она была не одна, — продолжил я.

Удар.

— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?

— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.

Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.

— Прости, — сказал я. — Знаешь, в мире столько восхитительных женщин, Пэт. Я понимаю…

— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?

Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:

— Ладно, малыш.

— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.

Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.

В самом начале мы спали по-другому.

До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.

Но со временем — когда свадебные фотографии стали покрываться пылью, когда появился ребенок и ночью приходилось то и дело вставать, а сон внезапно сделался самой большой драгоценностью — мы оба обнаружили, что засыпаем лучше, прижавшись друг к другу спинами.

Все еще касаясь друг друга — всегда касаясь друг друга — от пяток до нежных крыльев ее лопаток. И ласкали друг друга по-иному — поглаживали друг друга перед сном, словно говоря то, о чем не скажешь словами.

Это все еще я.

Это все еще ты.

Мы все еще здесь, вместе.

Ничего не изменилось.

Но теперь, похоже, мы перешли в третью, последнюю стадию. Лежали спиной друг к другу, не касаясь друг друга, словно между нами выросла стена, которую никто из нас не мог сломать.

Словно мы спали на отдельных кроватях.

Словно мы спали поодиночке.

— Ты когда-нибудь чувствовал, что слишком стар, чтобы начать сначала? — проговорила в темноте Сид, не поворачиваясь ко мне, таким тихим голосом, словно говорила сама с собой. Я услышал, как она вздохнула. — Снова пройти через все это — встретить кого-то, и посмотреть, получается ли у вас, и подумать, достаточно ли того, что ты чувствуешь, чтобы жить вместе со всем багажом, имеющимся у обоих? Ты когда-нибудь ощущал что-то подобное, Гарри?

Я поднял голову. Я хотел обнять ее. Или хотя бы слегка дотронуться до нее, чтобы послать старое сообщение. «Это все еще я». Но между нами была эта треклятая стена, и я не мог ее преодолеть.

— Сид, — сказал я. — Мы расстаемся?

— Иногда я это чувствую, — продолжала она, отвечая на свой вопрос, но не на мой. — Что я очень старая и усталая, чтобы пытаться начать сначала.

Я почувствовал, что она подтянула ноги к животу и обхватила их. Мне снова захотелось прижаться к ней, но я не мог.

— А иногда я чувствую, что слишком молода, чтобы довольствоваться тем, что у нас есть, — проговорила она.

Потом засмеялась.

— Вот проблема века, — сказала она, американка, любящая старые английские афоризмы.

И замолчала.

Наверное, я ненадолго уснул, потому что видел во сне родителей. Они сидели в гостиной дома, где я вырос, и казались такими настоящими, такими удивительно обычными. Словно все так, как и должно быть. Но когда я вздрогнул и проснулся, было еще темно, и в окно спальни не пробивалось ни лучика утреннего света. И моих родителей давным-давно не было в этом мире.

И когда я лежал, мне казалось, что я слышу сонное дыхание наших детей. Всех троих. Мальчика. Двух девочек. Все спали в своих комнатах, посапывая во сне, и их дыхание касалось меня, словно ленты застывшего воздуха.

Я знал, что это единственное, что удерживает наш дом от распада.

Машина остановилась возле круглосуточного супермаркета.

— Можно мне шампанского? — спросила Пегги, сидящая на заднем сиденье. — Только один бокал? Обещаю, что не стану буйствовать. И алкоголиком тоже не стану.

Мать обернулась к ней с пассажирского сиденья.

— Один бокал, — сказала она. — И сразу в постель.

Пегги захлопала в ладоши. Мы ездили смотреть школьную постановку «Парней и кукол». Пегги затмила всех в роли Джин Симмонс — застегнутой на все пуговицы фанатички проповедницы, которая меняется, влюбившись в харизматичного плохого парня.

Не все ребята, занятые в спектакле, собирались быть звездами сцены и экрана. Но когда я смотрел на дочь — а я никогда не думал о ней как о падчерице, мы слишком давно жили вместе, — когда я смотрел, как она поет «Если бы я была колокольчиком», «Я раньше не влюблялась» и «Влюбленную женщину», я верил, что она может ею стать. И это была не просто родительская гордость. Я знал ее с тех пор, как ей исполнилось пять лет, и она всегда легко смотрела на жизнь.