Мене, текел, фарес

— Где больше двух, там говорят вслух, — укорила нас Зоя Олеговна. — Это признак невроза — шептаться в обществе.

— От косых взглядов они перешли к погрому, — выкрикнула в сердцах журналистка.

— Они у нас отбирают Рождественский храм, церковный дом, разгоняют общину, мы вот-вот окажемся на улице, — горячо продолжал журналист.

— Как, на улице, у нас же два храма, что, и Введенский храм тоже отбирают? — встрепенулся Рачковский.

— Михал Михалыч, простота, — печально покачала головой Зоя Олеговна. — Ну причем здесь Введенский храм?

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила меня на ухо Анна, тревожно поглядывая на Зою Олеговну. — Почему у них два храма? Говорю тебе — это секта.

— Так он принадлежит общине или нет? — спросил Рачковский, перекладывая в чашку остатки варенья. Большая густая капля, не удержавшись на краю ложки, шлепнулась на бархатную скатерть.

Рачковский чуть съежился и прикрыл ее блюдцем.

— Принадлежит, — ответил Урфин, — но, во-первых, тут дело принципа: раз они один храм отбирают, в любой момент отберут и другой…

— У вас вареньице капнуло, — заметила Рачковскому Зоя Олеговна.

— Где? — удивился он, оглядывая скатерть вокруг блюдца.

— А вы блюдце на него поставили, — не сдавалась она.

— Ты мне скажи, просить мне отца Петра покрестить Стрельбицкого или не связываться? А то втянут они его в свою борьбу, — снова боязливо шепнула мне Анна.

Я пожала плечами.

— Ладно, — вздохнула она, — что делать — буду тайно молиться отцу Киприану, чтобы он подал мне знак.

— Нас гонят, — простонала журналистка. — При чем здесь Введенский храм?

— Так он остается нам? — с облегчением вздохнул Рачковский, вытирая рот.

— Как вы не понимаете, — с досадой воскликнул Урфин. — Мы московскому духовенству — темному, необразованному, консервативному, как бельмо в глазу. Их раздражает, что у нас своя община, что мы все реформируем, что у нас свое богослужение, русский язык, агапы и, между прочим, и то, что вы, Михал Михалыч, у нас проповедуете и читаете лекции!

— Что ж, — заключил Рачковский — тут надо бороться. Мое содействие.

И он приложил обе руки к сердцу.

В конце концов чашка с розеткой были унесены, пятно оттерто. Урфин зажег семь восковых свечей.

— Формально вы еще, конечно, не члены общины, вы пока что не просвещены, не приобщены, но по закону любви, чтобы вы не остались обделенными на нашем празднике, вы тоже можете участвовать в нашей священной агапе, — обратился к нам отец Петр, — Милости просим.

— Большое спасибо за ваше великодушное предложение, но мы пока не готовы, — отозвалась Анна, которой отец Киприан, по-видимому, еще не подал знака.

— Но вам оказана такая честь, как можно, — покачала головой Зоя Олеговна.

Отец Петр медленно и торжественно влил вино в золотой потир. Все поднялись с места и пропели «Отче наш», после чего опять сели, сложив на коленях руки.

Стало так тихо, что часы в углу мгновенно наполнили комнату своим однообразным мерным звуком. Слышно было, как трещит горящий фитиль, оплывая воском, да шуршат за окном машины по мокрому асфальту осени.

— Господи Иисусе Христе, — начал отец Петр, держа на весу чашу и воздевая ее горе, — взгляни на нас, здесь сошедшихся на вечер воспоминания о Тебя, на трапезу любви, сделай нас достойными Твоего присутствия и причастия, пошли нам Духа Твоего Святого, — да осенит, да просветит, да подаст нам Свои святые дары в восполнение церковных таинств, да удостоит Своей харизмы, да причислит нас к царственному священству Небесной Церкви, да тайноводствует нами в деле познания дел и путей Твоих! Христос посреди нас!

— И есть, и будет! — глухо подхватил Урфин

— И есть, и будет, — нестройно зазвучали голоса.

— И есть, и будет — с расстановкой произнес Рачковский.

Отец Петр поднес чашу к губам и отпил, закрыв глаза. Когда он их наконец открыл, в них был какой-то новый блеск. Молча он вручил чашу Урфину. Тот что-то внутренне про себя произнес, перебирая губами, и благоговейно припал к чаше. Потом передал ее Зое Олеговне, и так — по кругу. Все сидели торжественные, напряженные, притихшие. Словно это действительно было подлинное церковное таинство... Наконец, чаша настигла Анну. Она взглянула на меня беспомощно, я поняла, что отец Киприан так и не открыл, как ей подобает действовать, так и не подал весть… Она подержала чашу перед собой, потом решительно тряхнула головой и спросила почти отчаянно:

— А как у вас дела с женским священством? Дозволено ли оно? Мне, например, можно когда-нибудь стать священницей или же нет?

— Ах, вот что вас волнует, о чем вы думаете перед чашей! — улыбнулся Лаврищев. — Хотя традиционная Церковь поставила на этом крест, мы полагаем, что это возможно. Во всяком случае, никаких догматических препятствий для этого нет. И наша община старательно вынашивает эту идею, полагая, что в скором времени она может быть воплощена. Вы хотите стать священницей? Так приобщитесь и станьте ей! Вы удовлетворены?

Анна торжественно поставила чашу и резко поднялась со стула:

— Благодарю вас за то, что вы были с нами столь откровенны и ответили столь искренно. Да, я удовлетворена. Мне все абсолютно ясно!

И она, как и благословлял ее когда-то отец Киприан, ринулась вон из комнаты. Я помчалась за ней.

— Что это с ними? — послышалось нам вслед.