Мене, текел, фарес

ЖЕНСКОЕ СВЯЩЕНСТВО

Когда-то мы ездили с этим Стрельбицким в большой писательской компании ко Гробу Господню. Он отстал где-то на виа Долороса, потому что купил халву. Ел и нахваливал:

— Хорошая халва, свежая! — И меня угощал: — Отведай. Нигде такой халвы больше нет. А туда, туда, — он указывал в сторону церкви, — я больше не пойду. Я там уже бывал, все видел. Я лучше тебя здесь подожду — погуляю, халвы поем. А ты приходи поскорее — вместе кофе попьем.

У нас с ним существовал обычай: приезжая в какой-либо город, мы первым делом отыскивали уютное кафе и пили там кофе с коньячком, нежась на солнышке и оглядывая окрестности. В Афинах мы пили кофе возле Акрополя. В Париже, естественно, — у Нотр-Дам. А в Египте — подле сфинкса. В Москве лютовала зима, а мы сидели, нежась на жарком солнышке и поджидали друзей-экскурсантов, полезших на скалы разглядывать загадочное чудовище. Настроение у Стрельбицкого было радостное, даже игривое.

— Люди делятся на умных и на туристов, — сказал он.

Рядом, почти вплотную к кафе, раскинулся небольшой рынок — этакое перекати-поле. Зазывные звуки, звон меди, запахи шаурмы… Мальчишки облепили нас, дергая за рукав и предлагая майки, циновки и амулеты:

— Мистер, мистер, ван долляр, ван долляр, — кричали они.

Вдруг Стрельбицкий остановился возле лавки с развешанной на веревках пестрой национальной одеждой. Через десять минут он уже стоял в какой-то тунисской робе и турецкой феске, а меня нарядил в красное арабское платье с золотыми цветами и белый мусульманский платок с монетками. Так мы и вернулись в кафе, заказали еще по рюмочке и стали высматривать в толпе разноперых туристов своих соотечественников и коллег.

Вообще на Стрельбицкого это было не похоже — такой «хомо играющий»… Нет, он всегда был подтянутый, вежливый, подчеркнуто дистанцированный. Но если бы ему сказали, что порой он выглядел чванливо, он бы замахал руками: «Нет, нет, терпеть не могу чванства, надутости».

— Я люблю простоту, — говорил он. — В аскетизме есть свой изысканный вкус. И не выношу излишеств. Вот возьмем церковь: все эти крашеные яички, бумажные цветочки… Мутит от этой аляповатости. У протестантов все как-то искреннее, обнаженнее, проще… В Бога-то я верю. Ну конечно — не в того, с бородой, сидящего на воздусех. А в некий высший закон. Словом, что-то есть на этом свете, что-то есть. Так вот — в Бога я верю, а вот в лукавого — это уволь, не могу…

— Да? — удивилась я. — В лукавого, мне кажется, сейчас куда легче уверовать, чем в Бога, — так много свидетельств! А кто же тогда искушал Господа в пустыне?

— Не знаю, — пожал он плечами, — фантазии, наверное, у него какие-то были. Игра подсознательного. Ты Юнга читала?

Я читала. И не мне было проповедовать Стрельбицкому. Конечно, не мне! Он знал меня с детства. То есть он был уже известным писателем, а я была мелюзгой, дочкой его приятелей. Потому теперь он относился ко мне покровительственно и даже учительственно.

— Никогда не думай, что сможешь осчастливить человечество своими стихами! Никогда не пытайся предугадать, как могут оценить то, что ты пишешь! Всех, кто будет высказывать свое мнение о твоих опусах, слушай, но не слушайся!

Так наставлял меня знаменитый писатель Стрельбицкий, и конечно не мне было обращать его в свою веру.

Но мой духовный отец игумен Ерм, когда был однажды проездом в Москве, встретил его у меня и удивился вслух:

— Да как же вы не верите в лукавого? Его же слугами здесь все кишит. — И он взмахнул рукавами рясы, словно разгоняя надоедливых мух: — Кыш!

Стрельбицкому это очень понравилось, и он потом часто рассказывал, как его познакомили с одним «крупным священным чином» и он вот так запросто — рукавами рясы — разгонял пред собой назойливых незримых бесов.

А игумен Ерм сказал:

— А если своими глазами беса увидите, то уверуете?

— Уверую.

— А тогда покреститесь?

— Тогда покрещусь.

И отец Ерм грациозно опустился на колени перед иконой Спасителя и перекрестился.

— Ну, теперь ждите…

Года через полтора, когда мы и поехали со Стрельбицким в писательскую поездку в Израиль и отправились ко Гробу Господню, и он купил и ел ту самую халву, я вдруг спросила его:

— Скажите, а вы беса видели?

Он поморщился:

— Что я, старушка, что ли?

Я спросила:

— А может быть, все-таки зайдем в храм?

Он сказал:

— Что ты! Я теперь даже на метро не езжу — боюсь замкнутого пространства. Спускаешься туда, как в преисподнюю: темно, тесно, духота. Форменный ад. Вот и в церкви — не протолкнуться. Задыхаюсь я там. Лучше уж я здесь в кафе тебя подожду.

Так что мои миссионерские шансы были равны нулю, если не отрицательной величине. О чем я и сообщила его жене Анне. А ведь она так просила меня перед отъездом:

— Затащи, умоляю, Стрельбицкого любой ценой ко Гробу Господню. Может, его там проберет, и он наконец покрестится. А то ведь помрет старикашка некрещеный, что делать будем?

— Как его затащишь? — оправдывалась я. — Насильно никого к Богу не приведешь.

— Эх ты! — только и сказала она мне разочарованно и уехала в какой-то дальний заштатный городок к иеромонаху Киприану, который, как говорят, был великим постником и молитвенником, а при этом приходился родным братом известному правозащитнику. Первым делом он поставил ее на молитву, «чтобы отошел блудный бес», которого она «привезла на себе». После трехчасовой молитвы она дерзнула обратиться к нему с просьбой «вымолить Стрельбицкого и покрестить». И отец Киприан обещал все исполнить и даже дал ей ангела на обратную дорогу: